Все ураганы в лицо

— Кто бы говорил, дорогая, кто бы говорил: ведь она, по крайней мере, на пятнадцать лет старше своего нового шофера!

— Но ведь есть разница между мужем и шофером.

— Я очень рада, что ты осознаешь это. Конечно, есть разница. Во всяком случае, я всегда думала, что должна быть!

— О, она так безумно влюблена в него… А муж решил положить всему этому конец — и отправил бедного мальчика на войну. Коварство и любовь.

Михайлов на прощание сказал сестрам:

— Батурину, по всей видимости, выехать в Петроград не удастся. Придется вам взять все на себя. Михайловы знают меня хорошо еще по Пишпеку. Я учился с их сыном Мишей в гимназии. А здесь, вернее во Владимире, он был моим свидетелем на суде. Когда я недавно оказался в Петрограде, то сразу же пошел к ним. Они обрадовались. Они всегда меня любили. Но у них большое горе: полгода назад Миша пропал без вести. Так вот: если он не объявился, то постарайтесь уговорить стариков. Понимаю: им будет тяжело. Психологически. Но для меня другого выхода нет. Объясните им это и передайте от меня поклон.

— Мы сделаем все, что в наших силах. Ждите «железный» паспорт.

— У Мамина-Сибиряка один купец говорит: «Избавьте меня от сидонима».

Они расцеловались, как и положено близким людям. Сестры даже всплакнули.

Туманная ночь. Тускло мерцают станционные огни, как-то придавленно и угнетенно пыхтит паровоз, точно простудился, — сырость не позволяет ему мощно дышать. Звон колокола. Свисток. В вагоне тесно, душно. С верхних полок торчат ноги в военных штанах, примотанных у щиколоток тесемками. Шерстяные носки. Желто мерцает оплавленная свечка в фонаре. Михайлов притулился к чьей-то спине и постарался заснуть. Но сон не шел. На фронт! С тех пор как узнал о начале войны, тянуло на фронт. Вот так стрелка компаса: как ее ни мотай, как ни болтай, а она знай себе тянется к своему полюсу. Фронт, должно быть, и есть его полюс. Всякие соображения отступают перед страстным желанием видеть все своими глазами, самому быть там, в гуще солдатской массы. Это даже трудно объяснить на словах. Ни угроза смерти, ни бризантные снаряды, ни окопные вши — ничто не может отвратить его. Как для некоторых растений необходима строго определенная среда, чтобы они могли нормально развиваться, так и для него нужна его среда, без которой нет ни жизни, ни дыхания, ни смысла бытия, — массы. Они стимулируют его рост, каждый его шаг. Без масс он начинает увядать, чувствовать свою никчемность. Солдатские массы — все те же народные массы, двигательная сила любого общественного организма и явления, будь то государство или война.

Под мерный перестук колес он задремал, и, как в прежние юношеские времена, откуда-то издалека, из глубины веков, прорвался эпически спокойный голос:

На площадь все собралися, толпой многочисленно-шумной Там окружил их народ. Благородные юноши к бою Вышли из сонма его: Акроней, Окиал с Элатреем…

Поезд подолгу простаивал на каждой станции и на полустанках, так как навстречу беспрестанно шли эшелоны с беженцами и ранеными. Проносились один за другим, обгоняя пассажирский, поезда с солдатами, отправлявшимися на Западный фронт. Звенело в ушах от своеобразного длинного визга воинского поезда, несущего с собой и протяжные песни, и просто гул голосов, который слышится, когда этот поезд пролетает мимо. Теплушки так быстро мелькают, что из окна вагона еле заметны лица людей. На вокзалах беженцы, голодные дети.

На большой станции Михайлов подошел к вагону, из которого спустилось несколько раненых. Пожилой солдат с забинтованным по плечо обрубком руки глубокомысленно рассуждал о возможных последствиях войны.

— Вот, в четыре вагона набили триста человек. Даже чердачные скамьи под потолком заняты. Если уж после этой войны не полегчает нашему брату, так уж не знаю, что и думать. Хошь бы домой доехать!

— А почему должно полегчать?

— Да как же, заслуга наша большая на войне-то. Руку задарма оторвало мне? Что я без руки-то? Должна справедливость быть-то?

Другой солдат, на костылях, усмехнулся.

— Ишь чего захотел. Дурак ты, дядя, и есть дурак ветловый. Никому мы с тобой больше не нужны. Как те полтыщи, которые на станции остались. Вишь ли, вагонов не хватает. Выдали тебе фунт табаку из земского комитета — и катись к… Помнишь, что тот французик спрашивал: когда же русские начнут наступление? Для него, видать, русские только для того и существуют, чтобы оттягивать на себя немца. Я так кумекаю: тот французик даже представить себе не может, что жизнь наша хрестьянская чего-нибудь стоит. Ему бы только свой Париж спасти.

Усатый безрукий солдат разозлился и стал вовсю ругать французов и англичан.

«Да, тяжело приходится солдатикам, — подумал Михайлов. — Трудно разобраться во всем». Воспользовавшись тем, что санитары отлучились в буфет, Михайлов прошел в вагон. В вагоне двое коренастых смуглых русаков, сами опираясь на костыли, поднимали третьего на полку багажного яруса. Тяжелораненые лежали на нижних полках, с бледными бескровными лицами, впалыми щеками, страдальческими глазами, сильно сжатыми губами. Кто глухо стонет, кто дышит порывисто, с хрипом.

— У меня, братец ты мой, в деревне изба агромаднейшая, наподобие нашего блиндажа. Жена красивая, полная, трое детишек. Теперича беспременно увижу. Мне хушь бы как добраться.

— А у меня старшенькому восемь. Славнюсенький он такой, кудрявый. Лошадей-то он страх как любит. «Когда вырасту, — говорит, — купи мне лошадку, кучером хочу быть».

— Говорят, есть такой санитарный поезд императрицы Александры Федоровны самолично. Пряники там раздают.

— Есть, да не про нашу честь. В ём Распутин разъезжает.

— Один хрен. Мы откатались, и слава богу. Нам императорская доброта поперек горла. Сразу стали добренькими: «народ, ачечество», а сами в тот же народ пуляют…

На каком-то полустанке поезд стоял часа три. Михайлов прогуливался вдоль состава. Грело апрельское солнышко. Снег уже растаял, испарился. Еще одна весна! Что она принесет?

Михайлов невольно поежился: навстречу ему также неторопливо шагал генерал Милков. Когда поравнялись, генерал бросил быстрый взгляд, взял Михайлова за рукав пальто.

— В действующую? А знаете, у меня прекрасная память на лица. Вижу — знакомый!

Он помолчал, словно прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу. Потом добавил:

— Мы с вами где-то встречались.

Михайлов медленно огляделся по сторонам. Никого! Ударить ногой в живот, а самому — под состав. За насыпью — лес… То была первая реакция. Однако спешить некуда: жандармов поблизости нет. А чтобы тебя не узнали, нужно менять не столько внешность, сколько манеру держаться, умело наводить противника на ложный след. Михайлов робко улыбнулся, как улыбается всякий маленький человек, удостоившийся внимания высокопоставленного лица.

— Не имел чести, ваше-ство, — пробормотал он невнятно.

— А скажите, любезный, не приходилось ли вам участвовать в какой-нибудь военно-судебной процедуре? Я, видите ли, в некотором роде юрист. Не адвокат ли, случаем?

На лице Михайлова отразилось недоумение.

— Я по другому ведомству. С вашего позволения, титулярный советник Михайлов.

— Весьма приятно. Меня можете величать Ильей Петровичем. Как понимаю, вольноопределяющийся?

Михайлов снова огляделся по сторонам.

— Везу частное письмо генерал-адъютанту Эверту.

Он вынул из внутреннего кармана изящный сиреневый конверт с золотым тиснением, как бы желая удостовериться, что письмо цело, разгладил его рукой и сунул обратно.

Генерал сделал понимающий вид и ни о чем больше не стал расспрашивать. Ведь главнокомандующий — тоже человек. У него могут быть амурные дела, не исключена, конечно, и переписка с деловыми кругами: все то, что нельзя доверить полевой почте.

Генерал задумался. Он изнывал от скуки. Хотелось поболтать с живой душой; так всегда случается, когда подъезжаешь к чему-то страшному: к фронту.