Все ураганы в лицо

Они с милиционером Стасюлевичем возвращались из дальнего села, где только что провели митинг. Вот так в каждом селе, в каждой волости создавал Фрунзе крестьянские комитеты. По дороге за ними увязался мужик лет сорока пяти — Ефрем, которому зачем-то нужно было в Минск.

— По нынешним временам с милицией-то оно спокойнее, — говорил Ефрем. Был он огромный, лохматый, все время щурил и без того маленькие скифские глаза. Конь под ним был добрый, сытый. Этот конь и навел Фрунзе на размышления.

Начало уже смеркаться. Ехали опушкой леса. Когда поравнялись с заброшенной сторожкой, Фрунзе весело сказал:

— А не повечерять ли нам? Что-то я проголодался сегодня. Да и не мудрено: с самого утра во рту росинки не было.

Стасюлевич был удивлен: они совсем недавно плотно закусили, а начальник милиции не любил тратить время на еду, особенно в дороге. Но промолчал. Привязали коней, уселись возле сторожки на сухое место. Стасюлевич вынул кисет с махоркой, трут с кремнем и огнивом.

— А у вас своя домашность есть? — спросил Фрунзе у Ефрема.

— Какая-такая домашность?

— Ну, какая: изба, скот, птица там и прочее хозяйство.

— Нет, я сызмальства в работниках жил. Сирота я. Отец помер, когда я совсем маленький был, а мать опять замуж вышла да меня в услужение отдала. У них, в дому-то, тоже не густо было, чем жить. Так я с девяти годов по работникам и пошел.

— А хозяева хорошие были?

— Помещик-то? А я и сейчас на него гну спину. Быдто и не было никакой революции.

— А чего ж не прогоните?

— Да мужиков в селе совсем не осталось. Война. Вот вернутся, и уж тогда мы с ним расквитаемся. У хрестьян хлеб весь выгребли, увезли. Приезжал к нам тут один вроде бы под землемера, лясы точил, что, мол, если к нам посадить еще англичан да французов, то всем вместе тыщу лет еще кормиться можно. Эсер. Ну мы ему надавали по шее.

— Правильно поступили. Ну а когда с помещиком расквитаетесь, что делать будете?

— Трудно загадывать. Поставлю дом добрецкий, женюсь и заживу, как король бубновый. Нам бы только до землицы добраться. Ну, конечно, не один ставить буду: деньги с неба не свалятся. Кирпич нужен, тес, стекло. Другие помочь должны. Так, сообща. Дом становить, надо дело знать, надо дело любить. Земля — вон она какая, матушка, просторная, да не наша.

— А лошадь чья?

— А я из помещичьей конюшни прихватил. Видишь ли, в хрестьянском комитете я, так вот к Михайлову послали. Должно, слышали, раз из Минска. Он председатель губисполкома, Михайлов-то. Его недавно, Михайлова Михаила Александровича, мужики делегатом на Первый Всероссийский съезд Советов хрестьянских депутатов выбрали. В Питер поедет. Башковитый мужчина, за нас, за хрестьян.

— Я — Михайлов!

Мужик оторопел. Но поверил как-то сразу.

— Вот так штука! Значит, мне к вам и надо.

— А по какому делу?

— Дело не простое, — заговорил Ефрем осторожно и мягко, будто взвешивая каждое слово. Кивнул в сторону Стасюлевича: — При нем можно?

— Разумеется.

Ефрем помедлил.

— Ежели вы Михайлов, то можно. Только я наверное должен знать, что вы и есть тот, кем назвались. Время такое.

— Понимаю.

Фрунзе левой рукой вынул из нагрудного кармана удостоверение, поднес к глазам Ефрема. Потом негромко произнес:

— Не шевелитесь! Малейшее движение — и я стреляю.

Дуло револьвера уткнулось в бок Ефрема. Удостоверение упало на землю.

— Стасюлевич, обыщите его! Осторожнее…

— Револьвер и граната Новицкого. Вот так мужичок!

Милиционер не мог прийти в себя от изумления.

— Пошто, пошто, господин Михайлов?.. Время такое… Гранатку прихватил против бандитов. Пошаливают.

— Ну, хватит болтовни. Кто вас подослал? Впрочем, в милиции разберемся.

Мнимый Ефрем оказался землемером Ранкевичем. Группа националистов поручила ему заманить Фрунзе в лес, где землемера поджидали сообщники.

— Одного не пойму, как вы догадались? — изумлялся Стасюлевич.

— Да у какого мужичка видали вы такие аккуратные руки? У него даже черноты под ногтями нет.

— И только по рукам?

— Да нет же. Я ждал этого. Понимаете? Только не знал, с какой стороны они примутся за дело. Я наперед знаю, как они будут действовать. Двенадцать лет подпольной работы чему-нибудь да научили меня. Вот увидите, вскоре к нам пожалует господин губернский комиссар Авалов. Мог бы меня вызвать, да не станет, сам прикатит: дело спешное. А меня застать на месте трудно. Не успокоятся они до тех пор, пока не уберут меня любой ценой из милиции или вообще. Мы им крепко наступили на хвост.

Комиссар явился на следующий день. Его лицо пылало гневом. Тонкие усы воинственно топорщились. Когда комиссар злился, он обычно грыз собственные ногти. Вот и сейчас грыз.

— На каком основании вы задержали землемера Ранкевича?

— А вам откуда известно?

— Это к делу не относится.

— Вы так полагаете?

— Извольте отвечать за свои противозаконные действия.

— Вы, оказывается, законник, господин комиссар. При обыске у Ранкевича найдена граната Новицкого. Я уж не говорю о револьвере. Откуда у него военное имущество?

— Чушь! Как это вы ухитрились не обнаружить у него пулемет Максима?

— Пулемет обнаружен в имении Друцкого. Сегодня ночью. Заговор против революции. Готовлю письмо Керенскому. Ранкевич послан Друцким с заданием убить меня. Землемер сознался. Кстати, должен заметить, что как Друцкий, так и Ранкевич входят в известный вам Белорусский национальный комитет.

Комиссар сразу сбавил тон:

— Однако вы проворны, господин Михайлов.

— Служу революции.

— Нам кажется, вы проявляете излишнее усердие.

— Долг народной милиции — охранять общественный порядок.

— Так-то оно так, но на вас в думу поступают жалобы. Очень круто берете. Не боитесь, что могут убить из-за угла?

— Такова наша служба. А кому это — нам?

Комиссар, не найдя формальных возражений, ушел ни с чем.

— Угрожает, гадина, — сказал Фрунзе. — Что они выкинут еще? Состряпают какую-нибудь фальшивку. По логике должно быть именно так. Покушаться второй раз на убийство рискованно: рабочих мы предупредили.