всё

Ты ожидаешь, что чувство уйдёт, как всегда случалось в прошлом. Но дело в том, что ты всегда предпочитал интеллект внешности, и у Майкрофта прежде всего блестящий ум. Он не всегда демонстрирует, что умнее тебя, хотя бесконечно лучше умеет растворяться в толпе и симулировать нормальность, чем у тебя когда-либо получится.

Наваждение не проходит.

Он умудряется умело избегать и игнорировать тебя, отчего именно у тебя начинаются неприятности. Ты предполагал, что разозлишься, но вместо этого восхищён.

Прикасаясь к себе, ты воображаешь, как он ласкает тебя рукой и всей тяжестью тела прижимает к кровати. Ты знаешь, как он задыхается и краснеет, и извращаешь образы и воспоминания до тех пор, пока в твоём воображении он не начинает задыхаться от наслаждения и заливаться краской от вожделения.

Ты кончаешь в кулак и, слизывая белёсые капли, стекающие по тыльной стороне ладони, притворяешься, что это его сперма.

Разумеется, на следующее утро он узнаёт, чем ты занимался ночью, смотрит на тебя, и краска бросается ему в лицо. Мать не замечает этого, но она вообще немногое замечает. Ты думаешь, что следовало бы стыдиться, потому что знаешь о предосудительности происходящего. Предполагается, что ты с молоком матери впитал знание и необходимость не хотеть этого, не хотеть его.

Наваждение не проходит.

Тебе исполняется пятнадцать. Голос ломается, ты вечно голоден и ухитряешься случайно расколотить об пол по меньшей мере три антикварные вазы. Ты знаешь, что в один прекрасный день станешь высоким и грациозным (ты уже проанализировал размер своих ступней и ладоней), но на данный момент представляешь из себя неуклюжий клубок локтей, коленей и юношеской незрелости.

Девушки начинают обращать на тебя внимание: поглядывают, хихикают и улыбаются, даже если их игнорировать. Скука.

После окончания университета Майкрофт на месяц приезжает домой погостить. При встрече он крепко обнимает мать и разрешает поцеловать себя в обе щёки. Через её плечо он замечает тебя, и буквально через секунду она оборачивается и кивком головы подзывает тебя поприветствовать брата.

Вы оба напряжены, и объятие выходит неуклюжим. Ты слишком хорошо видишь и чувствуешь, что он ещё не брился сегодня, до сих пор курит, принимал утром душ, и его шампунь приятно пахнет, но не полностью скрывает естественный запах тела. Ты всего на несколько дюймов ниже и без труда смотришь ему в глаза.

— Ты вырос, — отмечает Майкрофт. Ты знаешь: он хочет порадовать мать, несмотря на то что почти так же сильно, как ты, не любит утверждать очевидное.

— Среди прочих изменений, — соглашаешься ты, не упуская из виду, как его глаза немного расширяются от звуков твоего изменившегося голоса. Теперь он мужской: низкий, глубокий и ровный. Ты спрашиваешь себя, нравится ли он ему.

За обедом он украдкой посматривает на тебя, особенно на руки и лицо. Ты бреешься регулярно, хотя и не ежедневно. Ты уверен, что он уже понял, с какой частотой и как давно ты пользуешься станком (на основании мелких случайных порезов на щеках и горле) и какой маркой лосьона после бритья. Ты играешься с вилкой, поглаживая ручку большим пальцем, и он резко отводит глаза.

Ты редко думаешь о брате, пока он в отъезде, поэтому забыл, какие ощущения порождает настолько сильное желание. Ты больше ни к кому не испытываешь таких чувств, и каждый раз, когда он облизывает губы, или передёргивает плечами, снимая пиджак, или шлёпает босиком по коридору, ты ощущаешь внезапную головокружительную вспышку голода.

Ты делаешь единственное, что имеет смысл, и вскрываешь замок на двери в его спальню.

Забравшись под одеяло, ты обнаруживаешь Майкрофта спящим. Он ворочается от прикосновения холодных ног к голым лодыжкам.

— Шерлок? — сонно спрашивает он и обнимает тебя за плечи: когда ты последний раз забирался к нему в кровать, тебе было восемь, а отец умер неполных два дня назад. — Что случилось? Тебе приснился кошмар?

— Нет, — отвечаешь ты и отдаёшься во власть влечения, которое пытался игнорировать больше года. Ты не уверен в своих знаниях (конечно, ты наблюдал за другими людьми, а это совсем не то, что действовать самому), но обнимаешь брата за талию и неуклюже прижимаешься ртом к его губам.

На поцелуй Майкрофт не отвечает, но постанывает, когда ты спускаешься губами по горлу. Низкий, протяжный звук посылает электрический импульс возбуждения прямиком в пах. Ты прижимаешься к нему сильнее.

Он останавливает тебя.

— Шерлок, — зовёт он и отталкивает тебя. — Что ты делаешь? — В голосе слышится неуверенность.

— Очевидно, — отвечаешь ты и прижимаешь ладони к его груди. Ты редко трогаешь людей, но хочешь коснуться его.

— Нет, — твёрдо говорит он. — Мы не можем. Тебе пятнадцать. Мы братья. Братья этим не занимаются, Шерлок. — Он продолжает повторять твоё имя, словно думая, что, услышав его многократно, ты вспомнишь себя. Как будто ты забыл.

— Но я хочу тебя, — возражаешь ты и закидываешь на него ногу. — Больше, чем хотел кого-либо другого. И ты тоже хочешь меня, Майкрофт, я же вижу, как ты на меня смотришь. — Потому что ты знаешь. Потому что весь вечер он рассматривал тебя, когда думал, что ты не обращаешь внимания. Потому что он сказал "тебе пятнадцать" и "мы братья", но не сказал "я не хочу".

Потому что его возбуждённый член сейчас прижат к твоему бедру.

Как только ты берёшь его, Майкрофт вздрагивает, неосознанно хочет толкнуться в твою руку, но тут же обрывает себя. Пальцы исследуют твою грудь, цепляясь за пуговицы рубашки (ты оделся безупречно, так как знал о его сегодняшнем визите, и был вознаграждён долгим взглядом, прикованным к двум расстёгнутым верхним пуговицам), нажимая достаточно сильно, чтобы ты понял, что он тоже хочет тебя коснуться.

Восприятие реальности возвращается к тебе, уже лежащему на полу. Локти болят от удара. Он вытолкнул тебя из кровати.

— Я сказал "нет", — с нажимом повторяет Майкрофт и отворачивается. — Выметайся.

Ты уходишь и два года притворяешься, что ничего не произошло.

Тебе семнадцать, ты устал обманывать себя, и осенью начинается учёба в университете. Ты больше не подросток, и пропасть между семнадцатью и двадцатью четырьмя не так огромна, как между пятнадцатью и двадцатью двумя. За последние пару лет ты перекинулся с ним не более чем несколькими десятками слов, но знаешь, что он почти не изменился.