Всегда солдат

А еще одни сутки спустя состоялись проводы добровольцев. Их набралось только семь человек. Это были совсем мальчишки, ослабевшие от голода и подавленные [50] тяжелой лагерной обстановкой. Я уверен, что они толком даже не представляли, на что идут, и, уж конечно, не собирались драться с чужим оружием против своих братьев. Мне кажется, они просто впали в отчаяние и решились хотя бы таким путем вырваться из лагеря.

Сгрудившись в кучу у здания комендатуры, юнцы молча сверлили глазами носки собственных ботинок. Обернуться назад не осмеливались. Увели их без всяких почестей. Построили по два, поставили впереди и сзади конвоиров. Прозвучала команда. Со скрежетом распахнулись и снова захлопнулись железные ворота.

Стоявший рядом со мной, сутулый пленный, тяжко вздохнув, скрипнул зубами. Потом повернулся и, сгорбившись еще больше, зашагал прочь. За ним потянулись и остальные.

В тот день в лагере было особенно тихо. Даже полицаи не охотились за курильщиками. Перевезенцев куда-то скрылся и не показывался до вечера. Пленные держались сосредоточенно и больше молчали. Каждый осмысливал поступок семерых добровольцев и, конечно, свою жизнь, свои поступки за колючей проволокой. Многие, наверное, тогда поняли, что плен - это еще не конец, а только одно из самых трудных испытаний…

Вот об этом мы и беседовали в то воскресное утро, сидя на корточках возле бочки с водой. И вдруг мне почудилось, будто выкрикнули мою фамилию. В плену никто не называл меня по фамилии. Гитлеровцы обращались к нам просто - «рус» или «швайн», а полицейские рявкали, как на скотину: «Эй, ты…» - и гнусно ругались.

–  Кажется, тебя, Серафим, - неуверенно произнес Клементьев.

–  Эй, Са-абуров?
– раздалось опять возле барака.

Я поднялся из-за бочки и увидел невдалеке полицая. Оглядываясь по сторонам, он выкрикивал мою фамилию. От недоброго предчувствия сильно заколотилось сердце. Я вопросительно посмотрел на друзей.

–  Иди, делать нечего, - сказал Виктор. Стараясь унять волнение, зашагал к бараку. Клементьев и Вязанкин последовали за мной.

–  У тебя есть в Херсоне родные? [51]

Я ожидал чего угодно, только не такого вопроса, и растерялся. Полицейский раздраженно закричал:

–  Ну, кто у тебя из близких в городе? Например, сестра, брат…

–  Да, сестра, и не одна, а две, - машинально ответил я.

–  Тогда пошли.

Полицейский остановился у помещения, где по четвергам и воскресениям пленные из херсонцев встречались с родными.

–  Входи!

Я открыл дверь и очутился в тесной комнате, разделенной надвое деревянной перегородкой. За перегородкой стояла женщина в черном костюме и белой кофточке. На вид ей было чуть больше тридцати. С очень симпатичного лица на меня внимательно и настороженно смотрели большие глаза.

–  Сабуров?
– тихо спросила она.

–  Да…

Женщина улыбнулась и быстро заговорила:

–  Я к вам по поручению. Вы понимаете?

Я кивнул.

–  Так вот. Я ваша двоюродная сестра. Зовут меня Анной Александровной Губановой. Немцы разрешают свидание пленным, которые имеют в городе родственников. Я подала заявление в городскую комендатуру и получила разрешение. Теперь буду навещать вас… тебя, - тут же поправилась Губанова, - два раза в неделю.

–  Спасибо, Анна!

–  А это, - Губанова подняла со стула узелок, - передача.

Я протянул руку, но тотчас раздалось грозное:

–  Цурюк!

–  Передачи принимают в другом месте, - пояснила Анна Александровна.
– Жди!

Последнее слово она произнесла очень многозначительно, и я понял - за ним скрывается что-то важное. Очень хотелось расспросить ее о майоре Виноградове: мне показалось, что ее появление в лагере связано с ним. Но тут подошел часовой и указал на дверь. Свидание кончилось. [52]

Внезапно свалившееся счастье буквально ошарашило меня. Я даже не радовался, а только глупо и растерянно улыбался. Улыбался, получая из рук полицая передачу. Улыбался, направляясь в барак. Улыбался, когда мы втроем дружно расправлялись с едой.

Право начать обед мы предоставили Василию Вязанкину. Мы шефствовали над ним с первого дня знакомства. Вязанкина доставили в лагерь совершенно обессилевшим от голода. Полицаи называли его «доходягой» и открыто говорили, что он долго не протянет. По молчаливому согласию мы стали подкармливать Василия - выделили в его пользу пайку хлеба и порцию баланды, то есть отдали ровно половину того, что имели сами. Иногда и другие пленные делились с ним.

Вязанкин вначале упорно отказывался принимать нашу помощь, но потом согласился. Как ни жалки были эти крохи, но они поддержали Вязанкина. Постепенно он отошел, с лица исчезла смертельная бледность, а главное, к лучшему изменилось его душевное состояние. Однажды он сознался, что мысленно совсем было примирился со смертью.

–  Ну и дурак!
– резко заметил Виктор.
– Думаешь, ты один такой? Ты бы видел, в каком положении был Серафим. Он…

И Клементьев рассказал Вязанкину обо мне все, что знал.

«Лучше пуля в спину…»

В следующей передаче Анна Александровна переправила записку. Написанная на тонкой бумаге, она была вшита в угол платка. Губанова сообщала, что двадцать пятого июня нас этапом погонят в Николаев. В Николаеве уже готовят корабли для переброски советских военнопленных в румынский порт Констанцу. Моя «двоюродная сестра» спрашивала, не требуется ли нам что-нибудь, кроме еды. Я попросил прислать две рубашки.

Мы решили бежать с этапа. Это была последняя возможность вырваться на свободу. О побеге из далекой Румынии нечего было и думать.

До этапа оставалось дней десять, и мы развернули бурную деятельность. [53]

Прежде всего уничтожили все, что свидетельствовало о нашей принадлежности к армии, и оделись в гражданские костюмы. Роскошные, цвета хаки, бриджи Василия обменяли на лыжные брюки. В придачу пришлось отдать две пайки хлеба. Флотский клеш Клементьева пошел в обмен на молескиновые брюки. С рубашками дело обстояло хуже. На лагерном рынке они котировались очень высоко, да их почти и не было.

Выручила Губанова. В воскресенье, двадцать первого июня, она принесла последнюю передачу. На этот раз кастрюльки с едой были завернуты не в белый платок, а в рубашки. Одна досталась Василию, другая мне. В записке Анна Александровна сообщала свой адрес.

–  Вы как хотите, - сказал Клементьев, - а я больше не собираюсь подвергать опасности эту женщину. Если удастся бежать поблизости от города, в дом к ней не пойду.

–  В Херсоне делать нам нечего, - согласился я.
– Как бы ни сложились обстоятельства, пробираться буду только в сторону фронта. Ты знаешь мое решение.