«Всего лишь врач»
Шрифт:
Утром, собираясь на вокзал и разглядывая себя в зеркале, с мазохистским удовлетворением произнес : «Так тебе и надо, бурш хренов».
В тамбуре переполненного вагона электрички, когда я курил, одолеваемый тошными мыслями о себе, ко мне подошел наш Алик Смирнов, бородатый крепыш, казавшийся мне сейчас раздражающе бодрым. Поставив на пол свой тяжелый , как у альпиниста, рюкзак, он спросил своим тоненьким, но хриплым голосом
– Фотик принес? – напоминая о моем обещании захватить с собой фотоаппарат.
Оскорбленный такой бестактностью, я не сразу сообразил, что он не видит моего синяка. Пришлось приподнять черные очки и продемонстрировать причину своей забывчивости.
– Извини. Не до фотика было.
– Гоша! Как же они до тебя допрыгнули?
Разместили нас в длинном, деревянном бараке, на нарах, устланных старым сеном. На улице, под навесом – обеденный стол с лавками и побеленная печь, топившаяся дровами. Стали обживаться. На дверях туалетной будки вместо привычных «М» и «Ж», нарисовали генетические символы мужской и женской особи: кружок с крестиком – женщина, кружок со стрелкой – мужчина. (Много лет спустя, оказавшись в Праге, я увидел такую же символику на дверях
Контролировал от совхоза нашу работу молодой, пышнотелый, двухметрового роста мужик – управляющий. Он приезжал на двуколке, запряженной гнедой лошадкой, одетый в серый макинтош, и черную шляпу. Общаясь с нами, старался вести себя культурно, сдержанно, не поддаваться обаянию наших девушек и гнуть свою линию на качественное выполнение работы.
После работы играли в футбол. Роль судьи брал на себя Шура Маянц, высокий, широкоплечий, бритоголовый атлет, признанный на курсе поэт и красавец. Естественно, что его дальнейшая карьера была связана со спортивной медициной, на старших курсах он уже подрабатывал врачом, чуть ли не в футбольном «Динамо». Невероятного шарма был парень. ( Маянца тоже уже нет в живых). Его фирменной фразочкой победителя было притворно-заботливое : «Ну, как? Не стошнило? Хуже не стало?» В его устах все звучало серьезно, по-мужски.. «Не надо, ребята».
На нарах дулись в преферанс, все поголовно, и меня научили. «Пошли, Гоша, по ноль, ноль, ноль… за вист?». Влившись в компанию картежников, ближе познакомились друг с другом и стали приятелями. Женька Жаринов, Вадик Мосягин, Сашка Козлов… Все со временем стали профессорами, а ведь были обыкновенными раздолбаями. Вечерами сидели у костра, горланили «Дядю Зуя» под гитару и весь студенческий репертуар того времени: Кукин, Окуджава, Визбор, Клячкин… Высоцкого не пели – кощунство своими голосами… Остриженный, как уголовник, Сираздинов как-то затянул неизвестное : «Прорезала вышка… по небу лучом. Как же это вышло, что я не при чем? Как же нам надумать… компромисс? Через нашу дурость разошлись». Интересно, что через двадцать лет я оперировал автора этой песни.
Несколько раз видел Марину, она по-прежнему была постоянно окружена плотным кольцом своих согрупников, среди которых стал выделяться, как ее главный ухажер, ничем не примечательный на мой взгляд парень по фамилии Котляров. Они уже ходили в обнимку, не стеснялись выставлять свои отношения на показ и вскоре поженились, одними из первых на курсе…
За целый месяц только один раз удалось отпроситься и съездить на денек домой – помыться, привести себя в человеческий вид. К концу вся эта колхозная романтика так обрыдла, что мы не могли дождаться, когда вновь приступим к занятиям..
С осени началась фармакология. Лекции читал Вальдман – корифей и будущий академик, чьим именем будет назван институт фармакологии. К тому времени мы уже научились и привыкли «мотать» лекции, но лекции по «фарме» старались не пропустить ни одной. На этой кафедре со мной произошел конфуз – я влюбился в преподавательницу, которая вела у нас практические занятия. Не вспомню, как ее звали – стройная женщина лет тридцати пяти, очень приятное, тонкое, умное лицо, странная, преждевременная седина с каким-то голубым отливом, и голубые, грустящие глаза. Мне нравился ее бархатный, рассудительный голос, мне нравилось, как она одевается, как она ходит – во всем проступала трогательная женственность, дисциплинированно подчиненная избранной профессии. Вероятно, она догадывалась о моих чувствах. В моих глазах это было не трудно прочесть, когда наши взгляды пересекались.
– Опиаты, кроме наркотического действия, вызывают торможение перистальтики. Это их свойство используют в хирургии. В каких случаях? – обращалась она с вопросом ко всей группе, надеясь получить правильный ответ именно от меня, но я тоже понятия не имел, зачем вызывать обстипацию у хирургических больных. А она, укоризненно покачав головой, давая понять, что разочарована моей тупостью и поэтому не могу претендовать на ее особое отношение ко мне, добивала меня очевидностью ответа:
– Ну, что же вы… Конечно при операциях на прямой кишке, когда нужно задержать стул в послеоперационном периоде.
( А еще хирургом хочет быть…).
Однажды я пришел на занятия в новом, шикарном свитере, привезенным родителями из Германии, – черный, толстой вязки, с широкой оранжевой и белой полосой поперек груди. Войдя в класс и увидев меня в обновке, она притворно ахнула и ,замерев, прикрыла рукой глаза, как бы ослепленная моим внешним видом. На ком-нибудь другом этот свитер остался бы ею незамеченным, я был уверен в этом – только по отношению ко мне она позволяла себя легкую фривольность, такие знаки внимания. Я был настолько покорен ею, что, сдав экзамен и расставшись с кафедрой, через несколько дней остановил ее в коридоре главного корпуса и, набравшись смелости, протянул листок со своими стихами, посвященными ей. Помню только одну строчку оттуда «…где в Ваших глазах голубые форели тонут». Стоя у окна, она прочла их при мне, и я понимал, что совершаю громадную ошибку, которую уже не исправить. Она подняла глаза и посмотрела на меня так жалобно, так растерянно.. и было непонятно, кого она сейчас жалеет больше: меня или себя. Наверное, никто раньше ей не писал стихов…Она ничего не сказала мне, я тоже
молчал; мимо проходили студенты, мои однокурсники, которые, наверное, думали, что я пришел к ней на отработку. Конечно, я поставил не только себя, но и ее в идиотское положение. Дотронувшись до моего плеча, она так же нежно шепнула «Спасибо» и ушла, унося с собой листок.«Оперативная хирургия и топографическая анатомия». Начало занятий на этой кафедре мы ждали с особым нетерпением. Это было уже серьезным приближением к профессии, к ремеслу. Слово «операция», до этого носившее только абстрактный характер, приобретало здесь вполне конкретное предметное содержание. Названия хирургических инструментов, которые мы заучивали наизусть, звучали для нас, как пароли, пропускающие в узкий круг избранных. Практически все инструменты называются по автору: зажимы Бильрота, Кохера , Микулича, Пеана, Пайера…Иглодержатели Хегара, Матье… пила Джильи, лопаточка Буяльского, спица Киршнера, крючки Фарабефа… Задачи научить нас оперировать никто не ставил – это невозможно в рамках одного курса, нас учили уметь пользоваться зажимами, троакарами, вязать узлы, сшивать ткани… по картинкам в учебниках учили основным этапам простейших операций. Заново, вернее по новому учили анатомии – теперь недостаточно было знать отдельно мышечную систему, отдельно сосудистую.. теперь требовалось знание того или иного органа, той или иной области человеческого тела в целом, в едином комплексе со всеми сосудами, нервами, мышцами… Последний этап обучения – выполнение операции резекции тонкой кишки на собаках. Это было ужасно. Полное замешательство при виде живых внутренностей, полное неумение работать с инструментами на живом органе, полная зависимость от подсказок преподавателей. Руки не слушались, кончики зажимов плавали, не могли попасть в нужное место, иглы гнулись, вращались в держателях, прорезывались нитки…Катастрофа Стыд. Единственное утешение, что пес остался жив после нашей операции.
Недавно по телевизору показывали ток-шоу с участием известных журналистов. историков, политологов. Обсуждали тему – почему Красная Армия оказалась не готовой к войне в июне сорок первого года? Выдвигались традиционные обвинения в пренебрежении данными разведки, в просчетах Сталина, в техническом отставании вооружений и т.д. И никто не назвал главную причину. Ведь, что значит – быть готовым к войне? Это значит – уметь воевать. Не на бумаге, не на картах с синими и красными стрелами, не на штабных играх, а на полях сражений. Гитлеровские армии к моменту нападения на СССР уже два года воевали, в Европе и Северной Африке. Немецкие генералы имели практический опыт руководства большими войсковыми соединениями. Те же маршалы, что возглавляли группы армий Центр, Север, Юг командовали группами армий при нападении на Францию и Голландию. Те же фон Лееб, фон Бок и Браухич. Те же Гудериан и Гот возглавляли танковые корпуса. И побеждали не числом, а умением, следуя заветам Суворова. Французские танки по техническим характеристикам, по бронезащите , были лучше немецких, зато в каждом немецком танке была рация. Голландия пала в результате одной, блестяще проведенной воздушно-десантной операции. Умение маневрировать привело к окружению английского экспедиционного корпуса в Дюнкерке. У нашей армии за плечами был только опыт ограниченных боевых действий в Монголии и Финляндии, не шедший ни в какое сравнение с театром военных действий в Западной Европе, где боевой опыт приобретали миллионные группировки. Недаром отец, профессиональный военный, вспоминая войну, говорил, что не было на свете лучше армии, чем немецкая. В двадцатом веке русская армия не одерживала побед в крупных сражениях. Гибель двух армий в Пруссии под Таненбергом, а до этого были Порт-Артур и Цусима. Поражение уже Красной Армии от белопляков в 1919г. Откуда взялась эта самоуверенность в непобедимости Красной Армии? Весь сорок первый год мы учились воевать, истекая кровью, в бесчисленных «котлах», в отступлениях. Сравнивать немецкую армию с нашей в сорок первом -это сравнивать практикующего хирурга со студентом третьего курса, выполняющим операции только в своем воображении.
На третьем курсе нас в первый раз подпустили к больным. В клиниках кафедр «Пропедевтики» и «Общей хирургии». На терапии нас учили слушать тоны и шумы сердца, хрипы в легких, учили перкутировать грудную клетку, пальпировать брюшную полость, находить увеличенную печень, селезенку, почки… учили симптомам болезней. Главной задачей, которую я поставил перед собой за время обучения на общей хирургии, было – привыкнуть к виду крови. Это оказалось для меня серьезной проблемой. Когда в перевязочных и операционных я оказывался свидетелем хирургического воздействия на живую плоть, мне становилось не по себе. Я чувствовал, как мои ноги делались ватными, что еще немного, и я завалюсь в обморок. Это нельзя было назвать просто дурнотой или головокружением, это совершенно особое состояние мозга, когда воображение не может избавиться от предчувствия какого-то более страшного развития событий, происходящих сейчас на твоих глазах. Я нарочно вставал за спинами согрупников, дескать я высокий, мне и так все видно, под надуманными предлогами выходил в коридор, и оказавшись в одиночестве, опускался на корточки у стены и ждал, когда приду в себя, когда на смену перевозбуждения придет спасительное затормаживание нервных реакций и позволит мне вернуться в операционную уже совершенно спокойным. Я знал, что должен, обязан привыкнуть к тому, как податливо проминается кожа под нажимом скальпеля, мгновенно окрашиваясь красной кровью, теряя свою эволюционную суть защитной оболочки; как струя гноя , вырываясь под давлением из вскрытого абсцесса, забрызгивает халат и маску хирурга; как исходит невидимый, но ощущаемый сознанием пар от хрящевых поверхностей мыщелков при артротомии. А еще была обида и зависть к своим согрупникам, которые в отличие от меня не испытывали никакого смятения, наблюдая за работой хирурга. Мне удавалось скрывать от них свой «порок», они ничего не подозревали, им и в голову не могло прийти такое. Меня же природа обделила и на этот раз, предоставляя самому приобретать качества, которыми других одарила при рождении. Но к концу курса я все-таки воспитал свои нервы, и с тех пор мог выдержать вид самой чудовищной, самой ужасной раны.