Всего один день

— Я себя такой дурой чувствую, но, возможно, этот метод работает, — однажды после урока призналась Кэрол.

Мы с ней и еще несколькими однокурсниками начали собираться после уроков, вместе обедать или пить кофе — чтобы позаниматься, отойти от словесных потоков мадам Ламбер, разобраться, что она имеет в виду, что она хотела сказать своим «пффф» — кажется, что это у нее целый отдельный язык.

— Мне вроде как снился сон на французском, — делится Кэрол. — Я говорила своему бывшему какие-то совершенно ужасные вещи, но на превосходном французском, — с ухмылкой вспоминает она.

— Не знаю, настолько ли я продвинулась, но мне определенно кажется, что я стала меньше тупить, — отвечаю я. — Или просто уже привыкла к тому, что постоянно туплю, как идиотка.

— Un idiot [58] , — говорит Кэрол по-французски. — Да в половине случаев надо просто говорить с французским акцентом, и прокатит. Просто надо преодолеть ощущение, что ты un idiot, и полдела сделано.

Я представляю, как окажусь одна в Париже. Мне там предстоит столько сделать — ездить самой, найти Селин, разговаривать на французском — все это меня так обескураживает, что иногда я просто поверить не могу, что отважусь на этот шаг. Но Кэрол, возможно, права — чем больше я спотыкаюсь и поднимаюсь в классе, тем более готовой к поездке я себя чувствую. И не только по части языка. В остальных вопросах тоже. C’est courageux d’aller dans l’inconnu.

58

Идиотка (фр.).

Бэбс разбалтывает всем работникам ресторана, что я коплю деньги на поездку в Париж, где собираюсь встретиться со своим любовником, что я занимаюсь французским, потому что он по-английски не понимает, так что Джиллиан с Натаниэлем теперь тоже взялись за мое обучение. Бэбс в свою очередь добавляет в особое меню кучу французских блюд, в том числе макароны, похоже, готовить их очень долго, но, однажды попробовав… боже, я сразу поняла, что с ними все так носятся. Нежный розовый цвет, поверхность тверденькая, а внутри пористые, легкие и нежные, да еще и вкуснейшая малиновая прослойка.

И помимо уроков, я очень много если не говорю по-французски, то думаю о нем — вместе с однокурсниками или на работе. Привозя посуду в кухню, Джиллиан забрасывает меня глаголами. «Есть!» — кричит она. «Je mange, tu manges, il mange, nous mangeons, vous mangez, ils mangent» [59] , — отвечаю я. Натаниэль сам языка не знает, но как-то встречался с француженкой и теперь учит меня ругаться. В особенности с девушками.

«T’es toujours aussi salope?» Ты всегда будешь такой стервой?

59

«Я ем, ты ешь, он ест, мы едим, они едят, вы едите» (фр.).

«T’as tes r`egles ou quoi?» У тебя что, месячные?

И «Ferme ta gueule!» Он уверяет, что это означает «закрой хлебало!».

— Французы не могут говорить «закрой хлебало», — возражаю я.

— Ну, может, это не дословный перевод, но офигенно точный.

— Но это же так грубо. А французы — люди со вкусом.

— Подруга, эти люди Джерри Льюиса [60] боготворили. Они такие же, как и мы с тобой, — Натаниэль смолкает и улыбается. — Хотя это женщин не касается. Они сверхлюди.

60

Джерри Льюис — американский комик, актер, режиссер и писатель с незатейливым грубоватым юмором.

Я вспоминаю Селин, и мне становится как-то нехорошо.

Еще один официант дает мне свои обучающие компьютерные диски, я начинаю заниматься и по ним. Через несколько недель я замечаю, что делаю успехи, и когда мадам Ламбер просит меня рассказать, что я ем на обед, я справляюсь с задачей. Я начинаю строить фразы, потом предложения, и мне не приходится их продумывать прежде, чем сказать, как на китайском. Все складывается как-то само собой. У меня получается.

Однажды утром, уже ближе к концу месяца, я, спустившись по лестнице, застаю за кухонным столом маму. Перед ней лежит каталог из общественного колледжа и ее чековая книжка. Я говорю ей «доброе утро» и лезу в холодильник за апельсиновым соком. Она молча наблюдает за мной. Я собиралась выйти на задний двор, мы теперь всегда так делаем, когда папы, разряжающего атмосферу, нет дома — расходимся по разным комнатам. Но мама вдруг говорит мне сесть.

— Мы с отцом решили возместить твои затраты на изучение французского, — говорит она и отрывает чек. — Но это не значит, что мы смирились с твоей поездкой. Или с твоим обманом. Это совершенно не так. Но французский — это образование, видно, что ты серьезно к этому подходишь, поэтому не должна платить за него сама.

Она отдает мне чек. На четыреста долларов. Это большая сумма. Но у меня уже есть почти тысяча, даже с учетом того, что я заплатила за языковой курс и внесла залог за билет. Бэбс обещала выплатить мне авансом за одну неделю, так что на следующей я выкуплю билет полностью. И еще у меня остается месяц работы. Возможно, имея еще эти четыре сотни, я смогу расслабиться. Но дело в том, что, возможно, я не хочу расслабляться.

— Не нужно, — говорю я, возвращая маме чек. — Хотя спасибо.

— Что, не хочешь брать?

— Не в этом дело. Просто мне не нужны деньги.

— Конечно же нужны, — резко возражает она. — В Париже все дорого.

— Знаю, но я нормально зарабатываю и почти ничего не трачу. Даже на бензин, — пытаюсь пошутить я.

— Да, это другой вопрос. Если ты собираешься и дальше работать допоздна, бери вечером машину.

— Ничего страшного. Не хочу вас напрягать.

— Ну тогда звони мне, я за тобой заеду.

— Я поздно заканчиваю. К тому же меня обычно кто-нибудь подвозит.

Мама забирает чек и с неожиданной для меня яростью разрывает его.

— Больше я для тебя ничего не могу сделать, да?

— В смысле?

— Денег тебе от меня не надо, машина моя не нужна, чтобы я тебя подвозила — тоже не хочешь. Я пыталась помочь тебе найти работу, но и это тебе не понадобилось.

— Мне уже девятнадцать лет, — отвечаю я.

— Эллисон, я помню, сколько тебе. Я тебя родила! — Это звучит так резко, как удар хлыста, и она сама будто вздрагивает от звука собственно голоса.

Иногда чувство можно осознать только по его отсутствию. По пустоте, которая после него остается. Я смотрю на маму, вижу, как она раздражена и уязвлена, и наконец понимаю, что она не злится. Она обижается. Меня накрывает волна сочувствия, смывая гнев. И когда его не остается, я понимаю, сколько его у меня было. Как я на нее злилась. Весь последний год. А может, и того дольше.

— Я знаю, что ты меня родила, — говорю я.

— Просто я растила тебя девятнадцать лет, а теперь ты исключаешь меня из своей жизни. Я не могу ничего про тебя выяснить. Не знаю, чему ты учишься. Не знаю, с кем дружишь. Не знаю, зачем тебе в Париж, — она как-то вздрагивает со вздохом.

— Но я-то знаю. Может, пока этого достаточно?

— Нет, не достаточно, — ее голос снова становится резким.

— Придется пока как-то этим обойтись, — дерзко отвечаю я.

— Значит, теперь ты будешь правила диктовать, так?

— Нет никаких правил. И ничего я не диктую. Но сейчас тебе остается лишь положиться на то, как ты меня воспитала.

— Воспитала. В прошедшем времени. Я бы не хотела, чтобы ты говорила так, будто отстраняешь меня от моей работы.

Меня это удивляет — не то, что она считает меня работой, а намек на то, что в моей власти ее увольнять.