Всего один день
Шрифт:
— Значит, ты была на французском? Мы обе решили этим летом поучиться, да?
— Да, ты в Портленд ездила. На какую-то музыкальную программу?
У Мелани загораются глаза.
— Да. Было так насыщенно. Учили не только играть, но и сочинять, рассказывали о различных аспектах мира музыки. С нами работали профессионалы. Я сочинила мелодию на пробу, в следующем году покажу ее в школе, — у нее просто лицо светится. — Наверное, я в итоге пойду на теорию музыки. А ты?
Я качаю головой.
— Еще не уверена. Кажется, мне нравятся языки, — с начала нового учебного года я помимо китайского продолжу
Мелани смотрит на меня нерешительно.
— Значит, в Рехобот-Бич ты в этом году не едешь?
Мы ездили туда с моих пяти лет. Но теперь все меняется.
— Папу пригласили на конференцию на Гаваи, он уговорил маму ехать с ним. Наверное, ради меня постарался.
— Потому что ты в Париж собралась.
— Да. Я лечу туда.
Возникает пауза. Краем уха я слышу, как соседские детишки прыгают в струях поливалок. Мы с Мелани тоже в детстве так играли.
— Его искать.
— Мне надо знать. Вдруг что-то все же случилось. Я должна это выяснить.
Я готовлюсь к тому, что Мелани будет надо мной смеяться, глумиться. Но она молча обдумывает услышанное. А потом говорит, не ехидствуя, а по сути:
— Но даже если ты его найдешь. Даже если он не бросил тебя намеренно, он все равно не сможет быть таким человеком, каким ты его нарисовала.
Не то чтобы мне эта мысль в голову не приходила. Я осознаю, что шансов его отыскать — немного, а то, что он окажется именно таким, каким остался в моей памяти, — еще меньше. Но я все равно постоянно думаю о том, что так часто говорит мой папа — когда потеряешь что-то, надо представить то место, где видел это в последний раз. А в Париже я так много нашла — а потом снова потеряла.
— Знаю, — отвечаю я Мелани. Странно, что я не занимаю оборонительную позицию. Мне даже становится легче, потому что я уже готова поверить, что она за меня переживает. И потому, что я сама уже так не переживаю. По крайней мере, из-за этого. — Но это и неважно.
У нее распахиваются глаза. Потом она щурится, осматривает меня с ног до головы.
— Ты как-то по-другому выглядишь.
Я смеюсь.
— Нет. Я все так же выгляжу. Просто костюм такой.
— Дело не в нем, — говорит она как-то резковато. — Ты просто кажешься другой.
— О. Ну… спасибо?
Я смотрю на Мелани, и только сейчас замечаю ее саму. Она кажется такой привычной. Снова как раньше. Волосы отрастают, у нее снова свой естественный цвет. Обрезанные джинсы, приятная футболка с вышивкой. Колечка в носу нет. Татуировок тоже. Нет разноцветных прядей. Нет вызывающего наряда. Конечно же, то, что она выглядит, как тогда, не значит, что она и в остальном как тогда. И меня вдруг осеняет, что у Мелани, возможно, тоже был трудный год, как и у меня, и я тоже не все про нее понимаю.
Она все еще смотрит на меня.
— Извини, — наконец говорит она.
— За что? — спрашиваю я.
— За то, что заставила тебя подстричься в Лондоне, когда ты не была готова. Мне было так неловко, когда ты плакала.
— Все нормально. Я рада, что сделала это, — это правда. Может, он бы ко мне и не подошел, если бы у меня не было стрижки, как у Луизы Брукс. А может быть, и подошел бы, и узнал
бы мое настоящее имя. Этого мне никогда не узнать. Если уж что-то произошло случайно, обратного пути нет.Мы стоим на тротуаре, опустив руки, не зная, что еще сказать. Соседские детишки все кричат. Я вспоминаю, какими мы были несколько лет назад, как стояли на вышке в бассейне в Мексике. Мы всегда прыгали вместе, держась за руки, но выныривали уже по отдельности. Как мы ни старались, но, когда начинаешь плыть, приходится расцеплять руки. Но, вынырнув, мы вылезали из бассейна, взбирались по лестнице, снова брались за руки и все сначала.
А теперь мы плывем каждая сама по себе. Вот оно. Может, именно это и нужно делать, чтобы не потонуть. Но как знать? Может быть, однажды мы выйдем из воды, возьмемся за руки и снова прыгнем.
Двадцать девять
Нью-Йорк
Родители предлагают отвезти меня в аэропорт имени Кеннеди, но я запланировала перед отлетом провести день с Ди, так что меня довозят до вокзала на Тридцатой улице в Филадельфии. Я планирую сесть на поезд — впервые за год — до Манхэттена, а Ди встретит меня на Пенн-стейшн. Уже завтра вечером я лечу в Лондон, а оттуда — в Париж.
Объявляют мой поезд, мы выходим на платформу. Папа нервничает и постукивает носками ботинок, уже мечтая о полях для гольфа на Мауи. Они вылетают в понедельник. Мама ходит из стороны в сторону. Когда показываются огни моего поезда, она достает из сумки коробочку.
— Я думала, что в этот раз мы обойдемся без подарков. — В прошлом году мы поужинали в ресторане, в самую последнюю минуту мне надарили много полезных приспособлений. Вчера все было скромнее. Мы ели домашнюю лазанью. И я, и мама, едва ковырялись в тарелках.
— Это скорее для меня, чем для тебя.
Я открываю коробку. Там лежит маленький мобильник с зарядкой и адаптером.
— Вы купили мне новый телефон?
— Нет. То есть да. То есть твой старый телефон мы разморозим, когда ты вернешься. Это другой. Он точно будет работать в Европе. Просто купишь эту… как они называются? — спрашивает она у папы.
— Сим-карту.
— Точно, — мама суетливо снимает крышку. — Видимо, они недорогие. Так что в любой стране можно завести местный номер и при необходимости пользоваться. Можешь звонить или писать нам в случае чего — это если захочешь. Он скорее для тебя, чтобы ты могла с нами связаться. Если понадобится. Но если нет…
— Мам, — перебиваю я, — успокойся. Я буду тебе писать.
— Правда?
— Ну да! И ты ответишь мне с Гаваев. Он фотографирует? — я смотрю на камеру. — Буду тебе и фотки посылать.
— Будешь?
— Конечно, буду.
У нее такое выражение на лице, как будто это я ей подарок сделала.
На Пенн-стейшн полно народу, но я сразу же нахожу Ди: он стоит у табло с информацией об отправляющихся поездах, на нем желто-зеленые шорты из нейлона и майка с надписью: «ЕДИНОРОГИ СУЩЕСТВУЮТ». Он сжимает меня в объятиях.
— Где твой чемодан? — спрашивает он.
Я разворачиваюсь и показываю ему рюкзак оливкового цвета, который я купила в Филадельфии, в магазине, где распродаются излишки армейского обмундирования.