Всем глупышкам посвящается

– Давай останемся вместе, назло всем.

– Давай...

Не помню, как все случилось. Я просто согласилась стать его. В ЗАГСе я думала только о том, что все это - странный сон, кроличья нора, в которую провалилась Алиса. Реальность нахлынула вечером, и я ничего не могла поделать с ней, не было куда бежать. На подходе к дому, обнимая на прощанье Джека, я лишь попросила его сделать все быстрее, и шепнула: "Пока ты будешь предан мне, я тебя не оставлю".

Мы устроили вечеринку. Громкую. Шумную. Вместо девичника и мальчишника одновременно. Мама не пришла, папа пришел, но задержался ненадолго. Когда я сказала маме о нашем решении, она не удивилась. Не удивилась, но намекнула, что раз так, мне пора бы съехать от нее к Максу. Как-то так просто и легко, сидя в гостиной, мама перебирала вещи, рассказывала о работе, а тут вдруг поворачивается и говорит: "Ты же знаешь, что я против. Сильно взрослая стала? Если не знаешь сама, что из этого никакого счастья тебе не будет, так я тебе скажу. Решила выходить замуж, значит можешь теперь сама за себя отвечать. Собирайся и переезжай к своему старику". А потом она повернулась обратно к вещам, все так же невозмутимо продолжив их перекладывать с места на место. Спорила сама с собой по поводу тех или иных кофточек, пока я пыталась осмыслить происходящее. Еще совсем недавно мама всплакнуть могла, когда я говорила о том, что однажды съеду. Теперь же это волновало ее не больше сейсмической активности на поверхности Плутона. Она и так перестала мне звонить всякий раз, как я гуляю до поздна, перестала спрашивать о том, как день прошел, как экзамены, ела ли я, перестала ругать за беспорядок, за слишком короткие юбки, за грубость. Она практически забыла о моем существовании. Горечь съедала меня каждый день, но вот, что странно: я почувствовала свободу, ту, которую так часто искала. В то утро, когда мы назначили вечеринку, мама ушла на работу, не попрощавшись. Все, это предел. Даже в те хрупкие дни, когда мы могли не сказать друг другу ни слова, она предупреждала о своем уходе. Со злостью и раздражением в голосе, но предупреждала. В то утро она не сделала и этого. Странно и грустно, что волю от родителей можно получить только их намеренным игнорированием твоего существования.

Пока ее не было, в гости зашел Джек. Я попросила его за мной заехать. Он выглядел шикарно, чуть ли не единственный раз в жизни. Наверное, мы оба воспринимали тот вечер, как символическую свадьбу, ибо настоящую проводить не планировалось.

У входа в клуб мы стояли двое, держась за руки, с безумным волнением внутри. Джек в жилетке, новенькой светло-серой рубашке с золотыми запонками с черными джинсами и кожаными ботинками. На левой руке часы на пару тысяч, в правой - моя рука. На мне было довольно простое платье, которое я слихвой возместила ярким макияжем и пышной прической. В темном свете он выглядел моложе, а я старше своих лет. О, мама, посмотри ты на нас, не назвала бы Джека стариком, а наш брак - неравным. Мы были красивые и влюбленные, непонятно почему, непонятно в кого. Первым приехал папа, который, к моему дикому ужасу, был не один. Во тьме машинных окон я разглядела две светлые макушки: девушки и ребенка. От страха я сжала руку Джека до предела, и он понял причину моего шока. Ни разу ни до ни после этого Джек не смотрел на моего отца с таким презрением. Папа преподнес мне корзину со сто одной розой и маленькую коробочку с тонкой золотой подвеской внутри.

– Поздравляю, - сказал он, сжимая руку Джека, - надеюсь, вы не совершите тех ошибок, которые...

– Спасибо, - жестко прервал его Джек.
– Вы что-то и сегодня оплошали.

Да, с взаимопониманием не заладилось, но как же я была благодарна Джеку за его поддержку - почти радовалась скорой женитьбе. Признаться, это был первый раз, когда я видела свою сводную сестру, и больше этого делать не намерена. И все же мы позволили их зайти. Я не спрашивала папу, почему он это сделал, но вдруг ощутила ни с чем не сравнимое удовольствие, когда его заменители нас с мамой прошли мимо, опуская взгляд. Джек тогда сказал мне: "Жизнь - лучший каратель". Думаю, однажды я назову так книгу, настолько близок он был к истине. Им самим больше уже никогда не захочется видеться со мной. Жалко, что все происходило именно так: мамы не было, а были двое, кого я хотела и ожидала видеть меньше всего. Как я уже сказала, папа на долго не задержался. В разгар вечера он потянул меня на улицу, мы немного поговорили. Была ночь, похолодало, огни города скрывали собой звезды, окружили нас, унося куда-то в даль. После душного клуба хорошо было проветрить голову. Мы оставили всех внутри, и улицы показались мертвецки тихими. Я рассматривала лестницу, переводила взгляд на папу, который отрешенно шагал по лестнице. Из кармана своего белого пиджака он достал сигареты.

– Давно ты куришь, па?

Он пробежался глазами по оживленной улице, прикурил и медленно-медленно выпустил ядовитый дым изо рта:

– Два месяца, - протянул папа, задирая голову к небу, - начал, а теперь никак не брошу.

– Ты всегда говорил мне, как вредно курить, а теперь сам...

– Когда-то в твои пять лет ты спросила меня: "Папа, а человеки бывают только плохие и хорошие? ". Человеки, - мечтательно улыбнулся он.
– Я говорю: "Да". А ты болтала ножками, крошечная такая, и дальше: "А, ты хороший?". И я так уверенно: "Да, конечно, мама и папа самые хорошие на свете!". Уже тогда я собрался сказать тебе, чтобы ты не особо верила родителям, но ты так обхватила меня маленькими ручками, верила еще во все, кричала со звонким смехом: "Папа, папочка!". Так я тебе никогда и не объяснил, какие взрослые лгуны.

Я совсем не помнила этого всего. В детстве все говорят о какой-то ерунде, но приятно, что он помнит такие мелочи.

– Да ладно па, кури - один раз живем!

Он потушил сигарету об урну, так потрепал меня по щеке и говорит:

– Скорее "Да ладно, па, не кури - один раз живем!"

– Пап, ты больше не приводи их, пожалуйста, ладно?

Глаза его тут же поникли, он опустил свои руки с моих плеч, бесследно поблекла улыбка:

– Да, я и не надеялся...

Будь папа тверже, он бы высказал мне все, что думает - давно пора. Всю жизнь он только и делал, что потакал моим капризам. Может, по этому и ушел. Ну знаете, от большой любви. Любовь к дочерям делает мужчину слабым, значит, папа слаб вдвойне. Видимо, нельзя заставить любить себя больше того, кто пусть и появился позже, но тоже имеет право на жизнь. Ну вот опять, я думаю о Джеке.

– Папа, как думаешь, я правильно делаю?

Он воспрянул вновь:

– Да, конечно да.

– Это такое же "конечно, да", как в мои пять лет?
– мы улыбнулись друг другу.

– Нет, теперь по-настоящему. Моя девочка становится старше, как бы странно это для меня ни было. Максим тебя любит. А ты его нет. Сейчас это называется "удачно выйти замуж". Так что делаешь ты правильно. Я тебе так скажу: сейчас главное - это понять, кому ты нужна больше, Максу или Джеку.

Я, словно ребенок, прижалась к папе:

– А разве не понятно?

– Нет, - погладил он меня, - пока понятно только, кто больше нужен тебе.

Я прошептала ему:

– Эх, па, если б он только позвал...

Перед уходом он сжал меня секунд на десять в тишине:

– Позовет, вот посмотришь. Я же папа - я знаю.

Папа ушел, оставив некий холод блуждать по голым ключицам. Переулки становились все тише, все темнее. Из-за угла вот-вот норовили появиться ночные твари и утащить меня в свои жуткие огненные царства, где монстры испепеляют глупцов раскалёнными прутьями. Я обернулась ко входу в клуб и увидела там иных ночных тварей - тусовщиков. Среди пьяных подростков, немногочисленных друзей Макса, чьих-то родственников и дыма вырисовывались родные лица. В одном углу, одной делегацией сидели одни очень веселые уже люди. Да, да, пол класса вновь собралось вместе. Они облюбовали три дивана в левой части зала. На столе с кальяном в руке сидел Даня, под столом искала сережку Мира (знать не знаю, кто ее сюда позвал), Миша сидел с книгой по квантовой физике, отпивая поочередно бутылку с ромом и виски, К и К вместе с С и С смеялись над дикими танцами некого парня на танцполе и т.д. и т.п. Как много их было, как мало мы общались. Веселье завьюжило нас с Владой в странном танце, пока посреди танцпола не возникла фигура, кого бы вы думали, Сережи. Он подошел вместе с Джеком, и они разделили нашу пару подруг на пары "парень-девушка". Влада тогда так и не успела мне ничего о нем рассказать, обсудить. Все стало слишком скомканным и глупым, на скорую руку. Я потеряла давно счет пребывающим гостям, пребывающим бокалам и убывающим беседам. Школа только-только закончилась, но я уже не имела никакого представления о жизни своих лучших-прелучших, об их успехах, о новостях. Единственное, что я тогда видела - все остались при своей паре. Радостно было, что они держатся, но ностальгия не давала мне покоя. Боже, полгода назад, каких-то полгода назад мы умирали от волнения при воспоминаниях о зачатках отношений, о мелких событиях-интригах, пропускали через десять призм каждый задержанный взгляд, имели все, а главное, друг друга. Я смотрю на них, увлеченных друг другом и понимаю: что-то очень важное потерялось в эти дни, что-то, чего будет дико не хватать, что-то, что держало нас вместе. Неужели эти помолвки, встречи одноклассников раз в пять лет и будут тем единственным, ради чего мы будем видеться? Нет, я еще не готова... Но теперь у меня есть пара, сопли в сторону. Мари, дай же людям жить своей жизнью, навечно ничего не удержишь, глупая!

Заговорилась сама с собой, закрытая громкой музыкой. Вдруг открыла глаза, и рядом все те же Катя, Костя, Влада, Света все все все. Они что-то кричат и хлопают. Я выхожу из ступора и слышу их надрывающееся "Горько!". Да, все уже выпили лишнего. Мы целовались, они считали, музыка затихла, и на двадцать четвертый счет, когда остановились мы, стали зажиматься все остальные. Вновь раздались ритмы - они бросились в пляс. Мы с Джеком поднялись на второй этаж, к выходу на балкон, чтоб убежать от них. Кажется, хозяева остались единственными трезвыми персонами на этом празднике жизни. Коридор окрашен в темные тона, повсюду коричневый, отделка деревом, одинокая китайская роза в уголке - совсем не к месту. Мы открыли балконную дверь, вышли, захлопнули. Нас обдуло потоком морозного ветра. Джек накинул на мои плечи свой пиджак и стал отрешенно оглядываться на город:

– Какой он маленький, - заговорил он, - маленький, а такой грязный.

– Все они такие, - подхватила я.

– Только появился на свет - а уже несет смогом, мусором.

– Только ночью легчает.

– Угу, - промычала в ответ.

– Зато, - продолжал рыжий, - город живет, наполняет тебя. В них никогда не чувствуешь себя таким одиноким, как в деревне, например.

– Ты думаешь?

– Да. Я часто бываю и там и там, могу сравнить. Эта тишина, звуки, тишина, время, пространство, тишина... А в городе все роднее.

– Просто некогда остановиться.

– Ты о чем?
– повернулся он ко мне.

– В городе все очень быстро, монотонно, каждый день одно и тоже. Нам не нужно думать, переживать. Все завтра, завтра, завтра. А как много людей. Везде они. Каждый шаг, каждая минута - это наполненная людьми капля. Их становится все больше, и, годы спустя, ты уже не можешь спокойно пройтись без зонтика, ты обнаруживаешь себя в вечном дожде из людей, от которых теперь нужно защищаться. Не лучший расклад, но все говорят, что так правильно, так круче. А потом тебе и самому этот дождь нравится, и за солнцем уже не особо скучаешь, втягиваешься. Как-то попал в погожий денек, а сам весь мокрый, липкий. Не высохнуть теперь никак. Делать нечего - бежишь обратно под дождь.

– Из этого бы вышла неплохая статья, - улыбнулся Джек.
– Назовем ее "восемнадцатилетние и их философия".

– Так еще не восемнадцатилетние.

– Три дня - не срок, - он обнял меня, пошатываясь в такт музыке.

– Ну да, - поникла я.
– Прощай детство.

– Прощай, - шепотом вторил мне, целуясь, - прощай.

Откуда ни возьмись появился Сережа, а за ним и все остальные:

– Ребят, мы, конечно, все понимаем, но без вас совсем не то, - усмехнулся он.

– У вас еще будет куча времени, - отозвалась Влада, обнимая его руку, - идем веселиться.