Всем смертям назло

— А галстуки нам когда выдадут?

— Ребятки, галстуков пока нет. Их нет во всем районе. Но я думаю, что вы и без галстуков будете настоящими советскими пионерами.

— Какой он, галстук? — подтягивая сползающие штанишки, спросил Витя Дорофеев.

— Галстук, ребята, имеет форму треугольника и того же цвета, что и знамя нашей великой Родины. Это цвет крови рабочих и крестьян, погибших за наше с вами счастье, за свободу и независимость.

— Его всем можно носить? — опять спросил Ванятка.

— Когда окончится война, мы разобьем фашистского зверя в его логове, и наши ткацкие фабрики наткут в достаточном количестве красного полотна, каждому из вас будет торжественно повязан пионерский галстук. Подождите, ребятки, осталось немного…

Потом мы гордо шагали по селу, босые и возбужденные, с холщовыми сумками через плечо, в которых болтались растрепанные тетрадки из коричневой газетной бумаги, исписанные между печатных строк сводок Совинформбюро жидкими самодельными чернилами. В тот же день я написал письмо отцу на фронт. Ломкими каракулями сообщал, что я уже совсем взрослый человек, пионер, что пусть он теперь не беспокоится о семье, потому как сын его уже верная и крепкая подмога в хозяйстве, а в конце, там, где следовали поклоны и приветы от многочисленной родни, робко приписал, что, мол, одна у меня нужда и забота — нет пионерского галстука, и, может быть, там, на фронте, найдется случайно хоть маленький красный клочочек, и тогда будто бы счастью моему не будет конца и края.

Радости действительно не было границ. В небольшой бандероли, между двух совершенно чистых, с ослепительно белыми листками блокнотов, маковым цветом алел ровный, блестящий клочок ситца. Дня два или больше от меня не отступали толпы любопытных мальчишек и девчонок. Всем хотелось посмотреть настоящий пионерский галстук, а если посчастливится, то и потрогать его рукой. Большей знаменитости, чем я, в те дни на селе не было. От славы у меня слегка закружилась голова, и отметки по арифметике резко поползли вниз. Мам в ту пору не приглашали в школу для бесед, некогда им было так вплотную заниматься делами воспитания, да и сами мы отлично все понимали без лишних внушении. А философскую истину «что хорошо и что плохо» постигали в те военные годы уже в свои пять — семь лет.

После уроков меня пригласила к себе в комнату Матрена Филипповна и грустно сказала:

— Происходит какая-то несправедливость, Слава Титов. По арифметике у тебя посредственные отметки, а ты красуешься в пионерском галстуке. Я понимаю, тебе его прислал твой папа, но другие ребята чем хуже? Вот Коля Крутских или Федя Бредихин даже лучше. Они отличники. Может, мы дадим кому-нибудь из них поносить галстук, ну хотя бы на недельку? Как награду. А потом другому…

Я отвернулся и заплакал. Стыдно было оттого, что произошел этот разговор, и оттого, что плачу, и что, конечно, Матрена Филипповна права, и я чувствую это, но понять никак не могу, и как теперь буду писать следующее письмо отцу, как посмотрю в глаза маме и, вообще, как покажусь в селе без галстука.

Впервые в жизни я так горько, неутешно плакал. Учительница гладила мой рыжий чуб и уговаривала:

— Успокойся, Слава. Если тебе так жалко галстука для своих друзей, можешь не давать. Силой его снимать никто не будет. Обещаю о нашем разговоре никому не рассказывать. Успокойся, мальчик.

— А если папа узнает?

— Конечно, ему будет неприятно, что его сын перестал учить арифметику. Но тебе надо же быть мужчиной в конце концов, иметь мужество отвечать за свои поступки.

Галстук неделю носил Федор, потом Коля, зятем его однофамилица Валя Титова, и уже в пятой или шестой очереди он на неделю вернулся ко мне. Честное слово, он был теперь несравненно дороже.

— Папа, папа, эти галстуки будут мои, когда вырасту? — тормошит меня Татьянка.

— Нет, доченька, это мои галстуки. У меня еще никогда в жизни не было таких красивых, шелковых галстуков. Тебе мы купим другие.

«Дорогие Слава и Рита!

Извините, не могу официально — Владислав Андреевич, Маргарита Петровна. Я ваш ровесник и хоть не шахтер, а рабочий, и у нас, так же как у вас, это не принято.

Наконец-то достал вашу повесть! Никогда не плакал, а тут… Жена, не понимая, смотрит как на полоумного, полуторагодовалая дочь заглядывает снизу вверх… Жена узнает все и просит читать вслух, а я не могу. „Мне же некогда самой читать!“ — просит. В час ночи окончил, в четыре проснулся покурить, смотрю — сидит на кровати с вашей повестью — япаяа и глаза на мокром месте.

Слава! Тебя сравнивают с Островским, Мересьевым. Ну а с кем же еще тебя сравнить! С кем сравнить жену твою! Все это правильно, но вы сами по себе со своей биографией и в своем времени. Как все-таки силен духом русский человек! Как красив и в беде и в радости!

Рита! Дорогая ты ваша современница. О тебе много сказано добрых слов. Но если бы ты знала, сколько людей завидуют тебе. Завидуют мужеству, верности, силе, красоте любви, всей жизни.

Знаю, вы очень заняты, у вас мало времени. Боюсь, что и письмо мое придет не вовремя. Но как бы там ни было, извините меня, я не мог не выразить вам своей благодарности а своего восхищения. Спасибо вам за вашу жизнь, за то, что живете рядом с нами и своей жизнью утверждаете великую человеческую красоту. Спасибо от рабочих нашей бригады, от всего цеха.

Дорогие друзья мои! Если случится быть в Ленинграде, заезжайте к нам. Наша комната — ваша комната. Приезжайте к нам домой,

Стафеевы, г, Ленинград»,

Я сразу же написал им ответ;

«Дорогой Коля!

Шахтерское тебе спасибо за доброе, отзывчивое сердце. Мне еще не приходилось бывать в вашем прекрасном городе. Я много знаю о Ленинграде, и увидеть его воочию — моя давняя мечта. Сейчас мы получаем много писем со всех кон-цов нашей необъятной Родины. Письма от ленинградцев отличаются от других своей теплотой, сердечностью, готовностью прийти на помощь. Наверное, это потому, что сам город испытал тяжесть потерь, познал великую силу человеческого братства, выстоял и победил. Даже по письмам мне становится ясно, что ленинградцы — это люди особого склада. И твое письмо еще одно тому свидетельство. Спасибо, дорогой. При случае я с радостью познакомлюсь с тобой и твоими друзьями. Мой дом в Ворошиловграде считай своим домом, моих друзей своими друзьями».

Телефон громко и протяжно звонит. Встаю из-за стола, нажимаю педаль, прислоняю ухо к стоящей на элегантной никелированной подставке трубке.

— Слушаю.

— 5-22-87?

— Да.

— Титова можно пригласить?

— Я вас слушаю.

— Ответьте Москве.

Трубка смолкла и зашуршала: «Москва, Москва… Ворошиловград…» На другом конце провода что-то не получалось.

Телефон с ножным управлением изобрели и изготовили комсомольцы завода имени Ленина под руководством своего боевого комсорга Лени Колосова.

— Кто у телефона? — прорезался голос в трубке.

— Титов.

— Здравствуйте, Владислав Андреевич!

— Здравствуйте.

— С вами говорит сотрудник «Литературной газеты» Map Наум Иосифович. Как погода в городе?

— Что?

— Погода как, спрашиваю?

— Ничего погода. Хорошая погода.

— Тепло?

— Что?

— Тепло?

— Тепло… Без рубахи… то есть в рубашке ходить можно.

— Что вы говорите!

— Честное слово, можно…

— Вот какое дело, Владислав Андреевич… Мне поручено взять у вас интервью.

— Зачем?

— Видите ли… Читатель проявляет интерес к вашему творчеству и к вам как к писателю.

— Я еще не писатель.

— Это дело времени. И газета должна откликнуться, так сказать. Вы никуда не собираетесь уезжать?

— Нет.

— Вот и отлично. Тогда я с вашего позволения приеду к вам и задам несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Спасибо. Всего вам доброго.

Трубка щелкнула и умолкла. «О чем же это он собирается меня спрашивать? Интерес… Какой интерес? Борис Николаевич в послесловии уж так расписал… Куда больше! Всем все ясно. Корреспондент-то на квартиру, наверное, придет. Боже мой! А у нас-то ни мебели, ни ковров. Вот опростоволосимся перед столичным человеком. Ковер придется у тети Гали занять. Тот с оленями. Вид хоть покультурней будет».