Вспоминая Михаила Зощенко

После какого-то вечера в Доме печати, который помещался тогда в Мариинском дворце, я подошла к Зощенко, и он проводил меня до моего дома.

Впечатление от первого знакомства было разительно. Почему?

Как критик, я понимала смысл литературных устремлений Зощенко. Я ни в какой мере не склонна была повторять ошибки вульгарно-социологической критики того периода и отождествлять автора со знаменитым уже тогда рассказчиком его рассказов - обывателем, горе-философом. Я знала, что писатель стремится создать сатирический образ, рожденный послереволюционной действительностью, образ того представителя из массы, который не причастен к буржуазной культуре и враждебен ей, но который не включился в новую социалистическую культуру.

Я не ждала, что Зощенко может быть похож на своих героев. Но я видела человека не только чуждого той среде и тому мироощущению, которые он "описывал" в своих произведениях, не только человека совершенно иного по манерам, одежде, речи. Я видела человека, внутренний мир которого вознесен очень высоко в круг общечеловеческих дум и страданий ("За всех расплачусь, за всех расплачусь", - звучали где-то в подсознании слова Маяковского).

Впоследствии я поняла, что, может быть, потому Зощенко так блистательно удалось создать трагикомический образ мещанина-обывателя любой формации, что он по своим человеческим качествам был свободен от основных черт и устремлений людей этого типа.

Дальнейшее знакомство привело меня к наблюдениям над атмосферой, в которой жил этот молодой и уже столь знаменитый писатель. Казалось бы, ему только и "греться в лучах славы", но ранимость его была беспредельна. Все Доставляло ему страдания, вплоть до неудачно взятого билета в театр, до необходимости "пойти в гости". Только работа, только то, что ждало его за письменным столом, привлекало его безоговорочно. Впоследствии, в одном из своих писем мне, он определил это так: "Я есть в некотором роде машина для литературных работ и весьма не сильный человек для жизни. Я умный, но мой ум - в литературе, в философии, а не в повседневной жизни..."

Письма, которые лежат передо мной, говорят не только о недуге, но и о путях исцеления.

Приведу одно из них почти целиком. Это первое письмо Зощенко, написанное мне из Ленинграда в Москву.

"Извините, Евгения Исааковна, что я вам не ответил в прошлый раз. Последний месяц я был в плохом состоянии. Много работал и думал ("Ключи счастья") и, наверно, благодаря этому получилось у меня что-то вроде бессонницы. Засыпал едва в б утра. И были нехорошие нервы. Вот вредность нашего цеха! Уже через 2-3 недели небольшого, в сущности, труда - во всяком случае, не такого напряженного, как у меня бывало, - уже здоровье портится, и все снова летит к черту, что заработано с таким адским трудом.

Но на этот раз я не унываю. Я вовремя спохватился, умерил мою работу и теперь стараюсь поменьше думать, хотя это очень трудно и жалко.

Так что сие бедствие весьма плачевно отозвалось на моей особе - не то что бы я захандрил (теперь такого у меня не бывает), но впал в некоторую чрезмерную осторожность и временно порвал почти все отношения даже с друзьями. И даже не писал писем. Сейчас я тоже еще не совсем в хорошем виде, но надеюсь на милосердие божие, что все скоро будет в порядке.

Вместе с тем имею мужество признаться, что в подобном нездоровье я так и буду влачить свое жалкое существование философа, ежели не переключусь на более достойное для человеческого ума дело - на более простое и благородное занятие, не связанное ни с литературой, ни с умствованиями всякого рода.

Ну да уж вам-то это известно более чем кому.

"Гол. кн." наконец напечатана - остались всякие типографские мелочи. Так что книга будет в первой половине января... Редактор меня очень обидел и досадил - порядочно поправок и переделок во всех пяти частях. А в совокупности со старыми поправками - это огорчает ужасно.

"Ключи счастья" пока отложил. Напишу две легкие повести "Черный принц" (для Эпрона) и одну вещь для двух пятилеток (очень неплохую).

Вот как обстоят мои дела - работа и нездоровье. И даже нет никаких "романов".

До свиданья! Привыкли ли к Москве? Как здоровье?

Мих. Зощенко".

Перечитывая письма Зощенко, я нахожу в них рядом с мрачными настроениями иную интонацию, иную тему, неизменно возникающую и повторяющуюся после самых грустных "аккордов". Это строки, свидетельствующие о том, как он исцелился "силой воли к свободному труду".

Вот примеры: "Сейчас мое здоровье улучшилось. Чувствую себя порядочно. Так что все было от излишней работы. Но кое-какие мелкие недочеты (психического порядка) еще остаются. И тут мне еще предстоит борьба, которая, без сомнения, кончится моей победой, так как успехи уже велики и я даже раза два "ходил в гости", чего не было со мной года два". И дальше идут строки, уже не относящиеся к болезни, а к трудностям литературной работы и грядущим планам. Приведу их также:

"Работаю сейчас над легкой вещью, пишу (для Эпрона) о "Черном принце". Это что-то вроде "исторического исследования" - было ли золото на затонувшем корабле. В общем, работа любопытная и на материале. "Ключи счастья" отложил пока. "Голубая книга" наконец вышла, по крайней мере один (контрольный) экземпляр у меня. Снова и не без огорчения увидел, что редактор ужасно меня "потеснил". Тут все вместе - и я был сам довольно строг к себе, и редактор... В общем, получилось, что мне подрумянили щеки, выкинув все мои словечки: может быть, пожалуй, возможно и т. д. Например, у меня сказано: "Неудачи будут исчезать" - исправлено: "Неудачи исчезают". И все в этом роде. Очень досадно. Общий тон несколько сместился. Возможно, что читатель так резко не заметит, но я чувствую это не без боли. В общем, смешно думать о настоящей сатире. Недаром я (посмотрите) написал, что меняю курс литературного корабля (это в коварстве)".

Заканчивается это письмо так: "Вот воспользовался вашей добротой и все письмо снова о моих делах. До свидания. Пишите".

Письмо, в котором главным образом он говорил не о своих делах, содержит в себе такие слова: "Мое здоровье довольно хорошее. Я бодр и весел. Все спокойно. И особенно у меня ясно и спокойно с работой (даже если меня будут страшно ругать)".

А вот строки из последнего письма в Москву, относящегося к 1938 году: "А психически я сейчас совсем здоров. Всякие явления и страхи исчезли совершенно. И тут моя работа была на высоте. Для закрепления этого следовало бы пожить безмятежной жизнью года два. Но вот этого-то и не удается сделать. И тут приходится признаться, что не все в моих руках... Напишите мне, подумав обо всем, что я вам говорю".

В своих воспоминаниях я хочу коснуться моих отношений с Зощенко как отношений писателя и критика.

Я восхищалась тем творческим своеобразием и литературным блеском, с которыми Зощенко реализовал свою тему. И конечно, хотя я писала об этом не для писателя, а для читателя, мне было дорого признание Зощенко в том, что я понимаю его творчество и верно его трактую. Мне и теперь радостно думать, что моя критическая работа, наряду с работами других критиков, чем-то помогли Михаилу Михайловичу.

Зощенко не относился пренебрежительно и свысока к критике. Однажды он, перечислив несколько статей о его творчестве (в числе которых была и моя), сказал: "Эти статьи удовлетворили меня как писателя. Судя по ним, я могу считать, что наша критика находится не в таком уж печальном положении, как это многие утверждают. Я указываю на эти статьи не потому, что авторы их благосклонно относятся к моему творчеству. Меня обрадовала не столько их похвала, сколько правильное (с моей точки зрения) проникновение в суть дела, верный анализ идейного содержания книг".