Вспоминая Михаила Зощенко

Где-то возле Инженерного замка он остановился и промолвил с загадочным видом: "А вы знаете?.. Только, чур, секрет, - знаете, как радловские актеры прозвали величественную Анну Дмитриевну? Ну, не по злобе, а так, по закулисной привычке давать прозвища". Я, конечно, не знал. "А вот как метко и просто: Батюшка. Помните: "У попа-то, рукава-то..." Признаюсь, когда я сегодня слушал ее, вдруг вспомнил: Батюшка!.. И чуть не прыснул от смеха, как школьник".

И это сказал Зощенко, рассмешить которого, как утверждали многие, было безнадежным делом. Сам же он высказывался (я это слышал не раз) о своей невозмутимости примерно так:

– Часто говорят о том, что на лице моем выражена какая-то гоголевская грусть, придумали, что я "рыцарь печального образа". А если бы знали, как иной раз, прогуливаясь по улице, я вдруг запримечу что-нибудь смешное, или в голову мне придет неожиданный комический поворот сюжета, - что со мной делается в этот момент!.. С каким трудом удерживаюсь, кусаю губы, стараясь преодолеть приступ хохота. А ведь если ни с того ни с сего расхохочешься на людях, бог знает что подумают - ну рехнулся человек или, видать, здорово под мухой...

И еще приходилось слышать от Михаила Михайловича, что его грусть - это естественная жажда радости, неутолимая потребность общаться с веселыми и счастливыми людьми.

– Ведь не один я такой, - говорил он.
– Возьмите, например, Хармса такого серьезного, вечно углубленного в свои думы. Кто видел его веселящимся, раскатисто хохочущим? Но ведь беседовать с ним, читать искрящиеся смехом его стихи - всегда так весело, кувыркаться хочется! Да ведь что мы? Самого Антона Павловича в пессимисты записали, припечатали ему "мировую скорбь".

Замечу, что при встрече с милыми сердцу людьми Зощенко всегда приветливо улыбался, выражая чувство симпатии и доверия, которым он не баловал прочих других. Он очень любил общаться с поэтами, стихи которых выбрал его вкус, его слух. С Александром Гитовичем он встречался до самой смерти, называл его Саня, но говорил ему не "ты", а "вы"... Помню, как я недоумевал по поводу стихотворных строк, вкрапленных Зощенко в его повести "О чем пел соловей?" и "Мишель Синягин". Вкус Михаила Михайловича я считал безупречным - и вдруг такая бездарщина. Как он мог?.. "Да ведь это же не стихи, - успокоил меня Гитович,- а откровенная пародия на стихи-уроды, что рождаются у графоманов. Это подделка под "салонную поэзию". Тут все сердце, девиз, любовь, образ, изящное лицо - букет махровой пошлости!.."

Гитович обладал феноменальной памятью. Трудно представить, сколько он помнил стихов - от Пушкина до Олейникова. И читал - чеканно, как читают только одни поэты. Зощенко слушал его всегда отрешенно, уйдя в себя, а иной раз просил повторить прочитанное. Очень нравилось ему, как Гитович читает лермонтовского "Валерика". Однажды летним утром я зашел к Гитовичам и застал там, кроме хозяев, Зощенко и его жену Веру Владимировну. Они жили по соседству и пришли сюда не просто позавтракать, а "на Заболоцкого". Николай Алексеевич сидел в кресле у окна и пребывал в самом мажорном расположении духа. Он выглядел свежо, молодо: белая рубашка "апаш", золотые запонки, круглые сияющие очки. Читал он, кроме новых стихов, по просьбе Зощенко одно из своих загадочных стихотворений, прямо-таки колдовское - "Змеи":

Лес качается прохладен,

Тут же разные цветы,

И тела блестящих гадин

Меж камнями завиты...

Прослушав, Михаил Михайлович говорил о загадке Времени, о тайне сновидений, рассказывал о невероятных случаях летаргии... Разошлись к полуночи, благодаря и обнимая разрумянившегося Николая Алексеевича.

А вскоре, этим же летом, я снова встретился с Михаилом Михайловичем. Я поселился со своим этюдником на чердаке литфондовской дачи в Суйде, а подо мной, в самой даче, обосновались сразу три поэта - молоденький Глеб Семенов, Сергей Дмитриевич Спасский и старый мой приятель Володя Лифшиц. И вот однажды к даче подкатил громоздкий автомобиль, из которого вышли улыбающийся Зощенко в светло-сером костюме и за ним двое незнакомцев, как позже выяснилось, члены какой-то комиссии Литфонда. Как раз в эту пору Михаил Михайлович был избран в правление Союза писателей и активно занимался жилищными проблемами.

После обеда, к вечеру, все отправились на прогулку, перебрались через полотно железной дороги, туда, где среди высоких деревьев стояло несколько деревянных строений своеобразной архитектуры - все, что осталось от родового имения Ганнибалов. Невдалеке, за пределами усадьбы, сохранилось старое неухоженное кладбище с черными чугунными крестами и гранитными надгробиями, совершенно как бы из "Станционного смотрителя". Здесь долго бродили, читая эпитафии. Самые интересные Михаил Михайлович записывал в блокнот. Вернувшись, разлеглись на пахучем сене, пекли на костре картошку, читали стихи, а когда стемнело, уговорили Зощенко переночевать на широком и древнем, вполне возможно, ганнибаловском диване...

В начале тридцать восьмого года я стал заведующим художественной частью детского журнала "Чиж". Этот славный журнал был создан большим коллективом прославленных авторов: С. Маршак, В. Лебедев, Н. Тырса, В. Бианки, Д. Хармс, А. Пахомов, Евг. Чарушин, Ю. Васнецов... Радостно было общаться с этими людьми. И вот время от времени в "Чиж" стал приходить Зощенко и стали появляться его короткие рассказы. И как-то сразу же мне пришлось прибегнуть к помощи Михаила Михайловича. Я придумал сюжет рассказа в картинках: одному немецкому мальчику поручили доставить на пароход революционные книжки, и ему удалось уйти от преследования полицейской собаки вот таким хитрым способом он переобулся на ходу, на улице, в чужие башмаки, после чего ищейка пошла по ложному следу.

Редактор журнала Р. И. Жуковская сказала, что для этой довольно сложной истории требуется дать очень простой, ясный текст. Я побежал к Зощенко. Он стал внимательно разглядывать рисунки А. А. Успенского, а я - его рабочую келью. Ни соринки, ни клочка бумаги, идеальный порядок на его изящном бюро с ящичками, за которым привык работать. Железная кровать застелена ворсистым серым одеялом ("Как у Чехова", - подумал я), а над изголовьем - прелестная акварель К. Рудакова.

Приходилось слышать, что Михаил Михайлович не любил художников-иллюстраторов. Это неверно. Он опасался банальности, фотографизма - это так, но к мастерам иллюстраторам относился с большим уважением. Выделял острого насмешника Бронислава Малаховского, Н. Муратова, Ю. Васнецова, преклонялся перед Н. А. Тырсой, В. М. Конашевичем. За годы знакомства с Зощенко я приметил, что он никогда не делал замечаний своим иллюстраторам, соблюдая редкую деликатность. Помню, как он любовался чудесными рисунками Ю. Н. Петрова к своим рассказам в "Чиже"... Пришлись ему по душе и рисунки А. Успенского к "Приключениям мальчика Генриха" (так предложил назвать Михаил Михайлович нашу историю в картинках). Текст он написал быстро и хорошо. До сих пор помню его концовку. На рисунке изображен толстопузый шуцман, ударом сапога поддавший ищейке, которая упустила умницу Генриха. И подпись: "Эй, толстый фашист, не бей собаку, она не виновата!" Эта наивная реплика (как бы от лица негодующего маленького читателя) ставила прекрасную точку - в ней было столько правды!

Чаще всего Зощенко появлялся в "Чиже" без всякого предупреждения: гулял, мол, в садике у Русского музея и решил заглянуть... Да, кстати, детский рассказик написал. Он устраивался поудобнее на нашем диване, иногда рядом с Хармсом, и говорил: "Нет-нет, читать я не буду, пусть прочитает кто-нибудь из вас, а я, может, примечу какие-нибудь огрехи..."

Писательский труд Михаил Михайлович всегда почитал важным, ответственным и далеко не легким делом. Как-то один литератор расхвастался ему при встрече:

– А все-таки вдохновение - великая штука! Вчера я сел и накатал за один вечер рассказ. И, знаете, вполне приличный рассказец получился!

Было видно, как это покоробило Михаила Михайловича.

– К сожалению, не могу вас понять, - сказал он сквозь зубы.
– Приличным может быть топор, пиджак... Но рассказ приличный - это нелепость. К тому же приличие - двоюродная сестра посредственности и скуки. Это еще древние греки знали...

Все мы в годы войны не раз вспоминали Зощенко, перечитывали его рассказы, дошел до нас и успех его "Рогульки". А в сорок третьем году, таком тяжком для Михаила Михайловича, мой друг, фронтовой поэт Михаил Дудин, посвятил ему свой только что созданный цикл стихотворений "Сентябрь". Там были строки: