Вспять: Хроника перевернувшегося времени

Столпцов и Перевощиков продолжали ссориться.

— Ты мне, Игорь, с первого дня не понравился, — говорил Перевощиков. — Я сразу понял, что ты мужик от сохи, так и оказалось. Ни полета, ни выдумки. И сын у тебя такой же, хоть в Америке учился.

— Тебе и Америка теперь не нравится? — усмехался Столпцов.

— Представь себе, нет. И капитализм ваш не нравится.

— Почему же это он наш?

— А чей же? Я частной деятельностью не занимался, сразу пошел по общественной линии.

— Все дармоеды и нахлебники, кто дела делать не хотел, пошли по общественной линии, — отмахивался Столпцов.

— Ты вор! — неожиданно перескакивал Перевощиков.

— Да, вор, но ворую свое. А ты чужое! — отбивался Столпцов.

— Как раз оно мое, потому что я тут родился, в смысле в Придонщине, хоть и не в Рупьевске, а ты пришлый, и ничего твоего тут нет!

— Нет ничего моего и твоего, всё — общее. Божье! — теперь уже сворачивал Столпцов.

— Согласен. Но ты-то тут при чем, если в Бога не веруешь?

— Я не верую, другие веруют. Народ, люди. Да и ты сам все время говоришь, что веруешь.

— Конечно! — соглашался Перевощиков.

— А докажи! — приставал Столпцов.

— Этого не докажешь, — отвечал Перевощиков.

— А что не докажешь, я тому верить не обязан, — говорил Столпцов.

— А тебя никто и не просит вообще!

— Сам начал!

— Что я начал?

— Господи, и мне с таким дураком теперь столько лет работать! — восклицал Перевощиков. Или Столпцов. Запутаться нетрудно: при одной встрече так мог воскликнуть Столпцов, при другой — Перевощиков.

— Это я терпел и надеялся, что тебя уберут отсюда!

— Кого уберут, так в первую очередь тебя!

— Не надейся, не уберут! В ближайшем будущем, по крайней мере, то есть в ближайшем прошлом!

— И я с таким уродом еще породниться хотел!

— Да развелись бы они через месяц, потому что твой сын мизинца ноги моей дочери не стоит! — говорил Перевощиков.

— Мизинца? — хохотал Столпцов. — Видел я тот мизинец, когда мы купались прошлым летом, то есть этим — кривой и внутрь загнутый. Красота неописанная!

— Я, Игорь, и в морду могу дать.

— За что? За правду?

— Это не правда, а оскорбление.

— Даст он! — подначивал Столпцов. — Подтяжки не потеряй!

Перевощикову становилось невыносимо обидно, тем более что он никогда не носил подтяжек. И он, не в силах вытерпеть, давал в морду Столпцову. А тот отвечал. Начиналась драка. Секретарша Перевощикова испуганно приоткрывала дверь, не решаясь вмешиваться, да и как вмешаешься в битву двух тяжеловесных мужчин?

Как правило, через несколько минут выдыхались, садились в кресла, сипя и хрипя, поправлялись коньяком, ощупывали синяки и ушибы, которые болели, но не очень сильно, даже если были серьезными: мысль о том, что завтра все пройдет, уменьшала боль.

Так они встречались изо дня в день, изливая друг на друга накопившуюся неприязнь, и уже не могли жить без этих встреч.

И многие, очень многие и в Рупьевске, и по всей России, и по всему миру, занялись выяснением отношений, потому что делать все равно было нечего. Люди как никогда занялись друг другом, и не всегда это оказывалось приятно.

Воскресший Геннадий Васильевич поедом ел Ирину Ивановну, будто она виновата, что он вернулся к жизни.

— Я-то думал — отмучился, — кашлял и стонал он, — а теперь всё заново!

— Не гневи Бога, — кротко отвечала Ирина Ивановна. — Через год-другой тебе полегче станет, а потом совсем выздоровеешь.

— Пока я выздоровею, триста раз помру.

— Теперь уже не помрешь.

— Да? А что сын говорил, слышала? Что может все опять назад повернуться, но неизвестно когда! Это, значит, что если я года два или три буду чуркой лежать, а потом все повернется, то потом опять три года мучайся, пока снова не сдохнешь? Три срока получается? Ни за какие преступления столько не дают! Болит все, Ира, не могу, вколи что-нибудь!

Ирина Ивановна вкалывала обезболивающее, муж на время утихал, а потом вновь начинал роптать, ругать жену, капризничал. А она, несмотря ни на что, продолжала чувствовать себя счастливой, и даже счастливей прежнего: теперь могла быть с ним рядом постоянно. На почту ходить не нужно, ее закрыли за ненадобностью: письма и посылки, ушедшие раньше, оказывались в помещении сортировки, а потом и вовсе исчезали, потому что люди, которые раньше отправляли посылки, письма и телеграммы, теперь не появлялись на почте — все равно ничего никуда не дойдет.

Илья пытался говорить с отцом так, словно ничего не произошло, но Геннадия Васильевича это раздражало.

— Ты с кем говоришь? — кашлял и кричал он. — Я покойник! Нечего мне тут среди вас делать! Умер, всех избавил, а теперь делают вид, что радуются!

— Пап, ты зря. Я и вправду рад, — говорил Илья с улыбкой, не сходившей в последнее время с его лица, потому что он каждый день встречался с Анастасией, хоть и ревновал ее слегка: в полночь она частенько оказывалась с Анатолием.

Правда, уверяла, что ничего не было.

Заходила племянница Наталья, жаловалась на бывшего мужа Сергея. Тот, выгнанный Натальей в начале июня, уехал к родителям в далекий, слава богу, городок Чмонино, устроился там в небольшую транспортную компанию грузчиком, а потом сделался даже бригадиром, начал зарабатывать. И вот теперь повадился приезжать в гости. От Чмонина до Рупьевска езды почти день, Сергей выезжал утром, прибывал к вечеру и до полуночи тиранил Наталью, рассказывая, как он отыграется, когда вернется назад окончательно. Хвастал деньгами, дразнил, что такого мужика чуть не потеряла.

— Пилит и пилит, — жаловалась Наталья, — хоть беги, но он ребенка замучает тогда, у Виталика и так уже голова дергается. Хоть ночью исчезает, на том спасибо. А два-три дня проходит, опять прикатывает. Я уже этого июня как конца света жду.

— Конец света давно наступил! — говорил из своего угла Геннадий Васильевич. — А вы еще не поняли?

— Не говори зря, — терпеливо укоряла Ирина Ивановна. — Пока мы живы, никакого конца света нет.

— А кто вам сказал, что вы живы? Может, мы все снимся друг другу?