Встреча с неведомым

Дома всегда твердили, что я в маму, и я так считал. Теперь я понял почему: чтоб скрыть сходство с Николаем Ивановичем. Между прочим, они с мамой походили друг на друга, как брат и сестра.

Неудивительно, что отец - "бешеный географ", "неистовый Дима" - так хотел всегда переделать меня. И все же он меня любил и такого - до странности похожего на Николая Ивановича,- любил, как родного сына. И я любил его. И это сходство мне было ни к чему. Оно было мне неприятно. Я заметно расстроился.

Успенский серьезно и внимательно приглядывался ко мне. Он, конечно, тоже заметил сходство. Я был благодарен ему, что он не подал даже вида.

– Что хочешь: чаю, вина?
– спросил он, стоя посреди комнаты.

– Спасибо. Я бы выпил стакан воды.

– Газированной?

Мы выпили по стакану воды. Он сел с к ю дивана и закурил. Предложил нерешительно и мне. Я благоразумно отказался. Мы помолчали. Он курил, а я смотрел на него. Странное ощущение, довольно тягостное, что я это вижу во сне, овладело мной. Передо мной сидел чужой, незнакомый человек, и он именно дал мне жизнь. Знать, что он мне отец, видеть сходство и не чувствовать себя сыном. Никакого "зова крови". Ни малейшего!

Он заметно волновался. Узкая матовая рука с длинными тонкими пальцами (я всегда стеснялся своих рук, как у девочки) слегка дрожала. Он явно не знал, с чего начать разговор. Я был в более выгодном положении. У меня был отец, которого я любил страстно, а у него не было сына, кроме меня, и, наверно, не будет. Ноги у него были маленькие для мужчины, наверное, 39-й размер, не больше. Как и у меня. Среднего роста, худощавый. Костюм, наверное, 50-го, рост 2-й. А у папы был 5-й рост и размер 56-й. Фу, какая чепуха лезла мне в голову!

Итак, это был худощавый смуглый мужчина, на вид лет сорока, с узким, очень нервным лицом и какими-то беззащитными серо-зелеными глазами. Густые каштановые волосы он зачесывал назад, открывая красивый большой лоб. Николай Иванович казался не то что женственным, но хрупким, слабым. И сейчас, не решаясь начать говорить о главном, что его интересовало, он мямлил и даже заговорил о погоде... Приходилось брать инициативу в свои руки, а то так и будем говорить о погоде, о театре и книжных новинках.

– Можно мне задать вам вопрос?
– перебил я его.- А если у вас есть вопросы, то, пожалуйста, спрашивайте.

Лицо его приняло настороженное выражение, словно он боялся какого-то подвоха.

– Спрашивай,- коротко разрешил он.

– Бабушка мне рассказала о вас все, что знала сама. Я хочу спросить... как вы могли простить маму? Как вы могли ее принять?

В глазах его блеснули насмешливые искорки.

– Я всю жизнь любил одну женщину - твою маму.

– Ты всегда всем прощаешь?
– пробормотал я и только тогда спохватился, что назвал его на "ты". И покраснел.

– Мне будет очень приятно, если и ты будешь обращаться ко мне в личном указательном местоимении,- пошутил он.

Я покраснел еще сильнее, рассердившись на себя.

– Нет, я не всем прощаю и не всегда,- спокойно сказал он, будто не замечая моего смущения.- Есть одна категория людей, которым я никогда не прощаю, которых не приемлю, это - мещанство. Самая страшная и самая отвратительная категория людей, сынок. (Вот-вот, я назвал его на "ты", а он меня сразу уже "сынок"!) Мещанство страшно своей способностью к мимикрии, потому что, принимая личину нового, прогрессивного, оно на самом деле подгрызает, источает это новое, как жучок древесину. Я много думал об этом. Фундамент всей мещанской мудрости состоит в том, чтобы быть, "как все", "как люди", чтобы не выдаваться из ряду вон. Ох, как они ненавидят умственную самостоятельность, непохожесть, талант!

– Вот уж правда! Можно, я расскажу тебе про своего друга Марка? перебил я Николая Ивановича.

И я тут же рассказал ему историю Марка. Как дядя сдирал с него штаны в присутствии девушки, как потом пытался засадить в колонию. Все-все рассказал.

Николай Иванович умел слушать. И я рассказал ему о роковой встрече с Гусем... Затем о Тане.

– Мне бы хотелось видеть эту девочку,- сказал он, улыбаясь. У него очень хорошая улыбка - добрая, нежная и язвительно-дерзкая в одно и то же время. Он хорошел, когда улыбался.

– Приходи к нам и увидишь. И бабушка будет рада!
– пригласил я.

Потом мы пили чай. Вместе накрыли на стол. Николай Иванович повеселел и стал рассказывать о своей работе. Приглашал меня побывать у него в институте...

Да, он был генетик по призванию. Когда он говорил о своей науке, все в нем загоралось каким-то внутренним светом, вроде того, который зажигается в женщине, когда она говорит о своем ребенке.

– Давай-ка выпьем вина за нашу встречу!
– вдруг перебил он сам себя, полез в низкий сервант и достал бутылку какого-то вина в плетеной корзиночке. Не успел он разлить вино, резко прозвучал звонок.

– Либо телеграмма, либо Геля,- сказал он, направляясь в переднюю.

Это была Ангелина Ефимовна.

– Принесла тебе грибов,- сказала она,- очень вкусно, только наша Аня может так приготовить. А... Коленька! А я от вас. Таня очень мне понравилась. Чудесная девочка! Вы, кажется, пьянствуете?

– Только собирались,- сказал Николай Иванович, ставя третий бокал. Он торжественно разлил вино.

– Выпьем за моего сына,- медленно произнес он.

– За моих отцов,- сказал я.

Вино было вкусное.

Ангелина Ефимовна стала рассказывать о том, что начала писать новый труд.

– Если понадобятся добавочные сведения, придется съездить на плато...

– Соскучилась?
– усмехнулся Успенский.

– Ужасно. А ты, Коля?

– И я... Поедемте вместе, Ангелина Ефимовна.

– А как со здоровьем?

– Ничего... Только воздуха не хватает.

Уже в машине Ангелина Ефимовна сказала запомнившиеся мне слова:

– А Лиля ошиблась. Как она ошиблась! Вторично. Помяни мое слово, ей опять придется сбегать от Николая. Он же обязательно что-нибудь учудит. Он и в грош не ставит материальные блага. И неуживчив, и от людей требует слишком много. А свою лабораторию на Баренцевом море вспоминает как потерянный рай. Любимая работа, добрые товарищи и чарующая природа Севера. Это ли не счастье? И поймет ли это счастье Лиля?

Глава семнадцатая

"НА ВЕРШИНЕ МЫ ВСТРЕТИМСЯ..."

"Дорогой Николай! Тебе пишет Санди Дружников по поручению твоего отца. Дмитрий Николаевич напишет потом, сейчас он не в состоянии. Нас постигло огромное несчастье: погиб наш общий друг пилот Ермак Сафонов.

Жалко жену и сына. С обсерваторией на плато у нас установлена радиосвязь, и я уже известил их. Послал и письмо, где коротко изложил обстоятельства гибели. А потом подумал, что тем, кто знал и любил Ермака, наверное, захочется узнать подробности о его жизни и гибели. Вот я взял и перепечатал на машинке некоторые места из своего дневника. Первый экземпляр послал Валентине Владимировне, второй тебе.