Встреча Вселенных, или Слепоглухие пришельцы в мире зрячеслышащих

Чувства дополняют, обогащают, уточняют мысли. Мысли – это попытка осмысления мира, в том числе мира чувств. Чувства перед мыслями – так же, как и вся остальная реальность, и в этом смысле чувства объективны. И если попытка осмысления неудачна и даже мысли бунтуют против реальности, – тем хуже для мыслей. Чувства «существуют – и ни в зуб ногой» (Маяковский), а мысли подлежат коррекции. Не наоборот.

Я всегда был категорически против коррекции, подгонки чувств под те или иные мысли. А если чувства иллюзорные, кажущиеся, если они – галлюцинация? Ну что ж, практика – источник, цель и критерий истинности познания. А в данном случае практика такова, что мы сиротства боимся, за любимых боимся – и поддерживаем с ними связь во что бы то ни стало, отмахиваясь от рационалистических выкладок насчет того, что существует, а чего нет. Когда мой сынок далеко от меня, мне со свечкой спокойнее, а без свечки страшно. Таков психологический факт. И когда мои дорогие покойники приходят в мои кошмары – предпочитаю заплатить за их церковное поминание. Так спокойнее. Таков психологический факт.

26 сентября 2003 года мне что-то жуткое приснилось, и я потащил брата на Донское кладбище к праху мамы. Посидел у надгробной плиты, заказал поминание в Донском монастыре, поставил свечку за упокой. Успокойся, мама, не тревожь меня в кошмарах…

День был тяжелый, тревожный какой-то, душа места себе не находила. Приехали домой – через несколько минут брат сообщил о смерти Юрия Михайловича Лернера, самого старшего в нашей четверке слепоглухих студентов психфака МГУ.

Мой кошмар, моя мама, смерть Юрки… Что тут с чем связано? Или не связано? Какая разница? Надо быть открытым всему – и кошмару, и моей покойной маме, и тусклому, тягостному дню, и упокоившемуся в этот день Юрке, которого я так любил смешить, заставляя его не смеяться, а оглушительно реветь, к ужасу – до заикания – окружающих, не понимавших, что это – смех…

И когда я, посетив колумбарий, где прах моей мамы, сестры и брата, затем иду в храм и ставлю там свечки за упокой и за здравие, – моя собственная вера или неверие в бога ни при чем. Имеет значение вера или неверие моих покойников. Мои покойные родственники не были сознательными атеистами. Я бы назвал их смутно, на уровне выполнения неких ритуалов, верующими. И, навещая их прах или дома в их дни рождения и смерти, я – ради них, ради их, а не своей, смутной веры – выполняю ритуал. Жгу свечи. Включаю запись церковной панихиды.

Сам я хотел бы, чтобы меня похоронили с оркестром. Мне с детства нравится именно этот ритуал. Не надо церковной панихиды. Хватит и гражданской. С оркестром. Ну пожалуйста! Ну что вам стоит! Не навязывайте мне свои ритуальные предпочтения. Уважьте напоследок, перед кремацией, мои.

За воинствующего атеиста Ильенкова зажигаю не церковную свечку, а таблетку. Оно и безопаснее в смысле пожара, и дольше горит. И включаю его любимую траурную музыку. Впрочем, мое – ильенковское. Недаром я его духовный сын. Его любимая траурная музыка – и моя любимая.

Кстати, в общении с живыми тоже надо танцевать от них. По возможности принимать их такими, как есть… Тут тоже выручает интуиция…

Но снова и снова: чувства «существуют – и ни в зуб ногой». Смолоду прозой я писал то, что думаю, пытаясь осмысливать предмет рационально-логически. А стихами писал о своих чувствах. И тут, на уровне поэтических метафор, разрешал себе то, на что не решался в прозе.

Днем ребятишки котятамигреются на коленях.Я освятил компьютерзвонкими их именами.Ночью таинственной комнатався в световых явленьях:Ты на груди моей – шариком,детские свечки – над нами.

Это из моих стихов, в которых я оплакивал маму. Мама – светящийся шарик. Прижалась к моей груди, ища защиты. А над нами, вокруг нас, – в виде светящихся столбиков-свечек, – дети, с которыми общаюсь днем. Стихотворение написано в лагере.

Снова и снова: эти «световые явленья» – не выдумка. Я так чувствую. Так представляю. Кто мне смеет это запрещать? Так не только можно, но и нужно чувствовать. Иначе я не человек. Счетчик-вычислитель, как называл Ильенков слепоглухих эмоционально, эстетически, этически – Адам Адамычей…

Чувства имеют право на существование, независимо от того, укладываются ли в прокрустово ложе наших рационально-логических схем. Потому что нет ничего достовернее любви. Но нет и ничего иррациональнее, необъяснимее…

Часть вторая Истоки человеческого

Узнав о существовании слепоглухоты, зрячеслышащие в полной растерянности, даже в шоке, спрашивают: как это можно обходиться без зрения и слуха? Какое в этих условиях возможно познание окружающего мира? И возможно ли вообще?

Тем самым специально для случая слепоглухоты формулируется основной вопрос философии, который как раз о познаваемости мира, включающего в себя человечество; и если мир познаваем, то каким образом; и откуда мир взялся, и каково в нем место человечества…

Имея в виду именно основной вопрос философии, я и назвал первую часть этой книги «Основной вопрос», – тот самый, который стоит перед каждым человеком, зрячеслышащий он или слепоглухой. При всем разнообразии материала, вошедшего в первую часть, в ней речь идет именно о тифлосурдогносеологии – теории (и практике) познания в условиях слепоглухоты. Что познание в условиях слепоглухоты в принципе возможно, доказывается уже тем фактом, что автор этой книги – слеп и глух с детства, и я не единственный слепоглухой автор; за сто с лишним лет, прошедшие после выхода в свет книги Елены Келлер «История моей жизни», возникла целая литература, созданная слепоглухими авторами. А как бы она могла возникнуть, если бы познание без зрения и слуха было невозможно?

И не просто познание, а человеческое познание, то есть преломленное единственным, по сути, действительным «органом чувств» – культурой, созданной и созидаемой человечеством на протяжении всей его истории.

А поскольку познание, да еще человеческое, в условиях слепоглухоты возможно и это неоспоримый факт, встает следующий вопрос: как процесс познания «запускается от нуля», у ранооглохших и ослепших детей, а тем более слепоглухорожденных? Елена Келлер стала слепоглухой на третьем году жизни в результате тяжелой болезни. Скороходова ослепла и оглохла в семи-, если не восьмилетнем возрасте…

А если врожденная слепоглухота? Или приобретенная в таком нежном возрасте, что ничего толком не успело сформироваться до потери зрения и слуха?

Я таких малышей брал на ручки, беседуя с их воспитателями, но личного опыта их воспитания у меня нет. Как-то содержательно с ними, уже подростками, я мог работать лишь после первоначального и нескольких лет школьного обучения. Что ж, ведь и обычные педагоги специализируются на том или ином возрасте…

О маленьких я читал в трудах своих учителей и коллег. Прежде всего, у А. И. Мещерякова, А. В. Апраушева и Т. А. Басиловой. И поскольку в моей книге по тифлосурдопсихологии нельзя совсем обойти вопрос о первоначальном обучении рано оглохших и ослепших, или слепоглухорожденных, малышей, я и опираюсь при ответе на него на труды названных и некоторых других авторов. Как оно и полагается вообще-то: каждый исследователь обязан хоть в какой-то степени владеть «литературой вопроса». В моем случае оговорка про «хоть какую-то степень» особенно уместна – и потому, что слеп и глух, и потому, что знаю только русский язык, так что на исчерпывающую эрудицию претендовать не приходится…

Ну, кому надо, тот и без меня доберется до всего того, что мне долгие десятилетия было недоступно и наверстывать в оставшиеся годы жизни поздно, а я чем богат, тем и рад. Впрочем, А. А. Бодалев серьезно полагал, что недостаток эрудиции в моем случае скорее плюс, чем минус. Как-то я похвастался ему, что в моем компьютере установили CD-ROM и теперь я могу через брайлевский дисплей читать диски типа «Библиотека в кармане». Он всполошился, запереживал, не помешает ли мне слишком подробное знакомство с литературой оригинально мыслить… Я со смехом его успокоил: поздно уже, я не студент, а как-никак доктор наук, и столь высоко Бодалевым ценимому оригинальному мышлению не может повредить никакая эрудиция-ерундиция.