Встреча. Повести и эссе

Восемьдесят страниц в сравнении с колоссальным множеством написанного, исчисляемого тысячами страниц. Здесь можно было бы со всей определенностью говорить о трагедии тенденциозного писателя и случай с ним поставить в назидание будущему: одних идей, хороших или плохих, недостаточно, чтобы вдохнуть жизнь в произведение искусства, заставить его волновать мысль и чувство читателя; это в состоянии сделать лишь тот художник, который не отворачивается от самой жизни (пусть он выводит в качестве героев хоть водяных).

Весьма убедительным представляется указание Арно Шмидта, что прообразом Ундины послужила пятнадцатилетняя девушка, в которую влюбился восемнадцатилетний корнет де ла Мотт в Вестфалии, но которая осталась для него недосягаемой и чей совершенный образ поэт пронес через все свои несчастливые браки. Этой боли он отдал всего себя до конца, этот конфликт вынес; но от конфликта со временем он уклонился или заменил его искусственной гармонией, которой не выносит искусство. Если поэзия предает природу (по имени Ундина), то ее не оживит даже поцелуй.

Бедный Фуке

Упоенному ранним успехом поэту нет еще и сорока, когда слава его начинает меркнуть. Эпоха Реставрации ослабила противоестественный союз феодальных и антифеодальных сил. Невыполненное обещание короля о конституции побуждает молодую интеллигенцию и представителей третьего сословия встать в оппозицию; но поскольку Фуке по-прежнему привержен трону, он становится чуждым основной массе своих читателей, которым, можно сказать, близок, если не по политическим убеждениям, то хотя бы духовно. Ведь среди знатного окружения, среди дворян, отношения с которыми он поддерживает, Фуке — чужеродное явление. Образованность, в особенности эстетическая, в среде поместных дворян ценится по-прежнему не слишком высоко, при дворе, в Берлине и Потсдаме, искусство интересует также весьма немногих. С ними-то Фуке и принужден вскоре сблизиться: а именно с наследным принцем, но более всего с принцессой Марианной фон Гессен-Хомбург, вышедшей замуж за принца Вильгельма, брата короля. С ней он сходится все ближе, но и тут с детской серьезностью сохраняет верность своей игре в рыцарство. Он певец, она госпожа. «Ее высочество Марианна изъявила желание, чтобы я сочинил трагедию», — сообщает он в одном из писем своему приятелю Мильтицу.

«Я уже как будто говорил тебе, что госпожа еще раньше милостиво удовлетворила мою просьбу о дозволении спрашивать у нее, что я должен писать и чего не должен… И стало быть, я примусь за сочинение, как скоро она предложит мне сюжет, который явится ее воображению».

Естественно, при таком выборе материала не может быть создано ничего, что хоть сколько-нибудь могло бы интересовать современников Вартбургского праздника и Карлсбадских соглашений. Вильгельм Гауф [209] , ребенком рядившийся в древнегерманскую «юбку и добродетель Фуке», впоследствии разделивший политические идеи студенческих корпораций, в XIX главе своих «Мемуаров сатаны» не скупится на насмешки над «благочестивым рыцарем», который либо модернизирует средневековье, либо окутывает в средневековый мистицизм современность, в результате чего все «выглядит весьма мило» и «отдает приличной слащавостью». Это писалось в 1826 году, но уже за 10 лет до этого Фарнхаген сообщал Вильгельму Нойману о закате славы Фуке, обрисовав это следующим образом: «Барон уморительно смешно берет верх над поэтом. Бедный Фуке!»

209

Вильгельм Гауф (1802–1827), известный немецкий писатель-романтик. «Сообщения из мемуаров Сатаны» были опубликованы в 1826–1827 гг.

Так думают все они, его друзья, которых все больше тяготит общение с ним. Они видят в нем писателя, оказавшегося в «плену собственной манеры» (Аттербом), они пеняют на его искусственность, на отсталость и ханжество, им претят, как, например, его доброму когда-то приятелю Карлу Борромеусу фон Мильтицу, эти неизменные разговоры о военной славе и чести, которые стали особенно невыносимыми для них, когда они на собственном опыте убедились, что такое война. «То, чего я искал в войне: достойных опасностей, поэзии, рыцарства, — ничего этого, видит бог, нельзя было найти; одно только омерзение, ужас и еще раз ужас…» — пишет Мильтиц, естественно, не для Фуке, которого не хочет обидеть. Этого не хочет никто, даже Фридрих Пертес, его бывший издатель из Гамбурга, не желающий больше печатать Фуке; чтобы не обидеть его, он облекает свой отказ в одном из писем от 1819 года в утешительные слова:

«Это правда, что твои сочинения читают нынче с меньшей охотой, нежели несколько лет назад… Но вооружись терпением!.. Все не так страшно, разве что ты какое-то время остался бы без издателя, и только! Так ведь и это определенно уладится… С неомраченным сердцем вперед, мой дорогой, мой милый Фуке! Сочиняй, пой, твори, и пусть не покидает тебя приятное, бодрое расположение духа!»

Однако сам поэт утешает себя, пожалуй, лучше, чем этот неверный издатель, когда сравнивает свою участь с судьбой других великих поэтов. Его стихотворение «Участь поэта» было напечатано уже в 1816 году в изданной им совместно с Каролиной «Записной книжке для женщин». Оно начинается так:

Светские повесы, Дамы и невесты, Весь ваш шум словесный Мне не повредит…

Затем поэт призывает оставить ему его песни, складывающиеся на крыльях мечты; завершается стихотворение следующими строфами:

Высшее стремленье И крови волненье Недоразуменьем Кажется для вас. Как гордых птиц, поэтов Гнала судьба по свету Без ласки и привета И мне грозит сейчас. Привет, изгнанник славный, Ты, Данте, лучшим равный, Ты, Тассо своенравный, Привет мой шлю я вам! Мы скоро рядом ляжем, Друг другу все расскажем, С улыбкою покажем Рубцы всех наших ран.

Его неумение оценивать себя, которое столь же велико, как и недостаток самокритичности, исключает для него возможность трезво видеть свое положение. Ему и в голову не приходит, что его сочинения могут быть безынтересны. Он воображает, будто клика политических врагов отечества не может простить ему верность королю и препятствует его продвижению по пути успеха; даже в последние годы жизни он все еще не хочет сдаваться и надеется, как и прежде, «противостоять бурным стремлениям века, наперекор кишащему миру и всей этой суете, которую по недоразумению и по привычке именуют духом времени», — читаем в его автобиографии 1840 года. Впрочем, он только настраивает себя бодро держаться и не сдается больше из упрямства: Фуке чрезмерно страдает от все возрастающего одиночества. Прежние друзья пренебрегли его идеалами, с тем «чтобы вольнее предаваться греховному брюзжанию и раздраженному умничанию» («Пауль Поммер»), и мир не знает благодарности. «У-у! Холодно мне», — читаем в его романе «Беженец» (1824), когда один из героев войны 1813 года предчувствует, что слава военного поэта (хотя б он и оросил золотые струны кровью своего благородного и верного сердца) недолговечна: «У-у! Холодно мне в глубочайших недрах жизни! То ли утренний холод сковывает меня после ночной скачки? То ли это стынет кровь от твоей жутко-леденящей вести о неблагодарном мире?»

Но жизнь готовит ему новые страдания. В «Истории жизни» он пишет:

«Ранним утром июля двадцать первого дня 1831 года пробудился я от сильного удара в дверь и стремительной беготни по дому, столь необычной в эти ранние часы, когда все вокруг еще бывает объято тишиной. Внезапный страх сковал мои члены. Сколько-то мгновений я отважился думать, что меня, постоянно мучимого сонливостью от длительных чтений по ночам, одолел сон и что на дворе уже день, и движение в доме связано, вероятно, с неожиданным приездом гостей, — всего несколько мгновений, не более, ибо через закрытые ставни сверху пробивался тусклый свет занимавшегося утра. С дрожью стал я натягивать на себя платье. Тут дверь стремительно распахивается, и на пороге появляется моя дочь Мария: „Отец! — взывает она прерывающимся от волнения голосом. — Пойдем, отец, матушке плохо!“ И, подавшись вперед, едва не рыдая, торопит, торопит меня: „Скорее, скорее иди, она умирает!“ Я бросился вон из комнаты. Любезная супруга умерла у меня на руках с благословением моим и мольбами. Ни звука не слетело со сладостных губ ее».

В церковной книге Неннхаузена содержится запись о том, что Каролина умерла в возрасте 56 лет 9 месяцев и 14 дней от грудной водянки. Прах ее покоится в парке, «под сенью чудесной дубовой рощи». В эти тягостные дни Фуке сочиняет стихи, названия которым он дает соответственно дням их написания: «В день смерти», «Днем позже», «Накануне погребения», «Немного позже»; несмотря на всю их благочестивую стереотипность, эти стихи дают все же возможность почувствовать боль, которую они должны облегчить ему. Вместе с надгробными словами эти «послания песни и скорби» (начинающиеся впечатляющей строкой «Не беги скорби») переписываются и вручаются «избранному кругу тех», кто «чтил усопшую как одну из остроумнейших и задушевнейших писательниц». То, что Каролина «была и навсегда останется» «духовным центром» семьи, вполне определенно явствует из строк, написанных «скорбящим, но нашедшим утешение в боге» супругом, который наверняка не хотел тем самым сказать, хотя это становится теперь важным моментом, что он был второстепенной фигурой и его терпели только как мужа помещицы.

Хотя он и оговорен в церковной книге и в завещании как наследник наряду с тремя детьми Каролины от первого брака и дочерью от второго брака, доля наследства его ничтожно мала. Помимо 40 талеров в месяц, за ним оставлено право проживать в Неннхаузене на даровщину — при условии, что он не вступает в брак. Но вдовцом он живет недолго, всего два года. Третий брак оказался не более счастливым, чем прежние.

В первые дни его разражается семейный скандал. Наследники Неннхаузена (среди них и дочь Фуке Мария) отрекаются от «теряющего рассудок» отца и отказывают ему от дома. Не потому, что новая жена Фуке Альбертина (домашнее имя Берта, Бертхен) моложе 56-летнего барона на 30 лет, — причина в том, что она была в доме прислужницей (компаньонкой дочери) и родом из бюргерской семьи, дочерью корабельного врача из Барта близ Померании.