Встречи на перекрестках

Главная идея доклада заключалась в том, что в Афганистане напрочь отсутствует революционная ситуация. Естественно, для того времени эти доказательства выстраивались на базе марксистско-ленинской методологии: по Ленину, революционная ситуация возникает в стране, где низы уже не хотят жить по-старому, а верхи уже не могут управлять старыми методами. Я утверждал, приводя данные исследований сотрудников института, в первую очередь глубоко знавшего ситуацию в Афганистане профессора Ганковского, что в этой стране картина совершенно иная – только по-старому и может жить и управляться преобладающая часть населения. Отсюда делался вывод об авантюризме аграрной реформы, невозможности навязывания силой революционных преобразований.

Недоуменные и злые вопросы, реплики – так, явно с учетом присутствия министра, отреагировали на доклад некоторые из членов коллегии. Я думаю, что для них были неожиданными высказывания в заключительном слове А.А. Громыко, который солидаризировался со многими положениями доклада, по сути поддержав бесплодность, необоснованность с точки зрения внутренней ситуации нахождения наших войск в Афганистане. А ведь официальная пропаганда – и в этом преуспевал главным образом аппарат ЦК – утверждала, что наши войска «не дают империализму задушить афганскую революцию».

Политика есть искусство возможного. Эту общеизвестную истину трактуют обычно как необходимость опоры политики на соответствующие экономические, военные, геополитические условия. Все это так. Но искусство возможного проявляется, по-видимому, и с учетом ограничений, которые создаются господствующей идеологией, характером режима, состоянием общества. Я уверен, что Андрей Андреевич был серьезно ограничен этими рамками и, не демонстрируя этого – таковы уж были «правила игры», – во многом ими тяготился.

Внешнеполитическое кредо

Я пришел в МИД в совершенно другую эпоху. Страна встала на путь рыночных преобразований и политического плюрализма. Это далеко не означало всеобщего ликования по поводу распада Советского Союза. Отнюдь. Многие, очень многие по-настоящему скорбели, переживали, потеряв себя в качестве граждан этой великой, могущественной многонациональной страны.

Преобразования в России привели к серьезным изменениям. Распались Варшавский договор, Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Такова была «отправная точка».

Некоторые посчитали, что от нее начнется вполне определенное вписывание России в роли уже второразрядной державы в «цивилизованный мир». По большей части молчаливо, но подчас и громогласно признавалось поражение в холодной войне Советского Союза, преемницей которого «со всеми вытекающими из этого последствиями» стала Россия. А раз так, то ее отношения с Соединенными Штатами должны складываться, скажем, наподобие того, как устанавливались отношения с ними государств, побежденных во Второй мировой войне, но после поражения объединившихся с теми же США в одно сообщество, – Германии, Японии. Ведь их политика после войны практически контролировалась Вашингтоном, и они не особенно этим тяготились.

Таковой была достаточно распространенная после 1991 года точка зрения среди демократических кругов в России. Более того, считалось, что подобное понимание внешнеполитического положения России поможет борьбе против «старых устоев» в стране.

Модными стали заявления о том, что и авторам экономических реформ приходится действовать в условиях «послевоенной разрухи» вследствие того, что Россия потерпела поражение в холодной войне. Полемизируя с такими высказываниями, известный политолог Рой Медведев пишет: «Наследство холодной войны нельзя сравнить с последствиями гражданской или Отечественной войны. Экономика СССР и России к концу холодной войны не была разрушена, и ее можно было разумно перевести на рельсы мирного производства… Разрушение экономики явилось не столько результатом холодной войны, сколько следствием ошибочной политики радикальных реформаторов. Можно при этом отметить, что даже в годы Отечественной войны инфляция никогда не достигала уровня 1993–1994 годов, а падение производства в стране в 1993–1994 годах было гораздо большим, чем в 1943–1944 годах» [24] .

24

Медведев Р.

Капитализм в России? М., 1998. С. 98.

«Пораженческая линия» ни во внутренней, ни во внешней политике не могла способствовать и не способствовала необходимому отмежеванию от той действительно неприемлемой части наследства, которая досталась России от Советского Союза, именно части, а не всего наследства. Борьба за демократизацию общественной жизни, за реформы могла быть тем более успешной, чем в меньшей степени мы бы уверяли себя и всех вокруг, что «у них» абсолютно все гармонично, устойчиво и справедливо и нам, дескать, просто нужно следовать «их примеру», а в результате идти за ними в их политике.

Такая констатация никоим образом не противоречит тому действительному факту, что после окончания холодной войны Советский Союз перестал существовать как сверхдержава. Формально возникла ситуация, при которой можно говорить о том, что на международной арене осталась одна супердержава. Но лишь формально. Следует четко представлять, что само понятие «супердержава» было атрибутом холодной войны. Никто не может спорить против того, что в постконфронтационном периоде США – самое могущественное государство в военном, экономическо-финансовом отношении. Но не та держава, которая, как и в предыдущий период, призвана возглавлять или подчинять себе других.

Неправомерно идентифицировать действительно мощные Соединенные Штаты с единственным в мироустройстве центром, вокруг и по указке которого формируются все сколько-нибудь значимые процессы и события на международной арене.

При таком подходе полностью игнорируется магистральная тенденция перехода от конфронтационного двухполюсного к многополярному миру, которая вообще-то проявилась еще задолго до окончания холодной войны в виде неравномерности экономического развития различных частей земного шара, но «глушилась» с двух сторон требованиями и закономерностями обоюдного противоборства.

Между тем после окончания холодной войны резко ослабли центростремительные силы, притягивающие в прошлом значительную часть остального мира к каждой из двух сверхдержав. Вслед за распадом Варшавского договора, а затем и СССР страны Центральной и Восточной Европы перестали ориентироваться на Россию, выступившую в качестве преемницы Советского Союза. Основательно ослабли связи России и с суверенными странами СНГ – бывшими частями практически унитарного СССР. Одновременно подобные тенденции – правда, не в такой степени – начали развиваться и по отношению к США. Большую, чем прежде, самостоятельность стали проявлять страны Западной Европы, переставшие зависеть от американского «ядерного зонта». На фоне быстро расширяющихся позиций Японии в мире ослабевают узы ее военно-политической зависимости от Соединенных Штатов.

Характерно, что происходит процесс укрепления самостоятельности и тех стран, которые как бы оставались вне двухполюсной конфронтации или, во всяком случае, не примыкали ни к одной из сверхдержав. В первую очередь этот вывод справедлив в отношении Китая, который быстро наращивает свой экономический потенциал. Этот вывод подкрепляется и реальной практикой по созданию региональных интеграционных союзов в Азиатско-Тихоокеанском регионе, Латинской Америке.

Вместе с тем необоснованными оказались прогнозы, согласно которым окончание лобовой конфронтации, конец идеологического противостояния чуть ли не перечеркивают противоречия, в том числе геополитические, военно-политические, между государствами, ранее принадлежавшими к двум противоположным мировым системам. В то же время самым негативным образом продолжает сказываться инерционность политического мышления. Стереотипы, укоренившиеся за 40 лет холодной войны в сознании нескольких поколений государственных деятелей, пока не исчезли вместе с демонтажем стратегических ракет и уничтожением тысяч танков.