Встречи с нимфами

Но Ксения не захотела поддержать шутку и ответила серьёзно:

– Нет, мы же наметили этот маршрут ещё в начале недели, а Кундрюцкова только сегодня утром сообщила мне, что собирается через неделю прилететь в Москву по делам и хочет остановиться у меня. Если, конечно, мы с тобой не против. Ведь в гостиницах регистрируют приезжих, а ей это не нужно. Здесь к ней могут быть вопросы у разных органов…

– Напрасно ты беспокоишься за неё, в Москве промышлять русофобией безопаснее и выгоднее, чем проституцией! – засмеялся он, радуясь тому, что Ксения неожиданно выступила в роли просительницы и теперь можно отчасти поквитаться с ней за сегодняшнее смятённое ожидание нервотрёпки. – Здесь русофобия во всех её видах – идейный мейнстрим!

– Что за вздор!

– Нет, именно так! Это мутный канализационный поток, в который ежедневно свою долю гадостей добавляют многие известные московские журналисты, артисты, литераторы, оппозиционные политики и прочие публичные фигуры. Весь этот столичный культурный и медиа-бомонд, вождей которого художник Юрий Данич изобразил в виде голых бесов на своей знаменитой картине. На огромном полотне особенно бросается в глаза чернявое, жирное, как боров, существо с мохнатым брюхом, известное изобретением гнусного слова «пропагандон». Как будто его самого нельзя так назвать, ха-ха-ха! Этот современный «властитель дум» пишет, например, о Горьком, о его будто бы «лучшем рассказе ХХ века» под названием «Мамаша Кемских», в котором речь идёт о безумной побирушке и воровке, только для своего обычного русофобского выпада: «Перед нами блестящая метафора России, нищей, сошедшей с ума, но всё не желающей проститься с былой славой». Об этом бомонде очень хорошо сказал один известный блогер. Вот, сейчас зачитаю…

Вязигин достал из кармана куртки смартфон, сделал несколько кликов и голосом, зазвеневшим от радостного возбуждения, начал читать:

– «Кубло, возомнившее себя российской интеллигенцией, узурпировавшее всё с этим связанное, выжившее отовсюду всё живое»… Каково, а? И далее ещё красочнее: «слипшийся воедино клубок светлолицых гадин, «прогрессивной общественности и совести нации», которые выжрали всю российскую культуру, задушили всё, до чего могли дотянуться, захватили книгопечатанье, кинематограф, театр, навручали себе званий, премий, грамот и мест…»

– Да здесь же нет ни слова о русофобии! Здесь просто об успешных людях…

– Так ведь они потому и успешные, и «прогрессивные», и «совесть нации», что русофобы! Они, всегда чётко ориентированные на Запад, противопоставили себя всем остальным, «нерукопожатным» россиянам, будто бы отсталым и зависимым от власти. Они, «прогрессивные», правят бал в Москве! Мы находимся не где-нибудь, а в самом центре победившей русофобии!

– Ты сильно преувеличиваешь…

– Если бы! Пусть пока не на официальном уровне, но зато в так называемом либеральном общественном мнении русофобы победили вполне! Только попробуй что-то вякнуть в осуждение их, и тебя предадут публичному шельмованию, закроют тебе все пути или, в лучшем случае, устроят против тебя заговор молчания! Кто, к примеру, слышал о художнике Юрии Даниче после четырнадцатого года? В том году он выставил свою картину «Бесы»… Зато твою Кундрюцкову, как только она покажется в Москве, сразу примут в здешнюю хипстерскую тусовку с распростёртыми объятиями. Что же до властей предержащих, то они посмотрят на неё равнодушно, поскольку и не такое видали.

– Но при чём здесь русофобия? На самом деле речь должна идти о свободе, которой нам всем не хватает, о борьбе за неё! Кундрюцкова внесла в эту борьбу свою лепту и благодаря этому стала известной на Украине и в Москве. Ей нет нужды завоёвывать себе популярность в хипстерской тусовке, как ты выражаешься…

– Да что о ней говорить! Если ты сильно озабочена её судьбой, пусть она, так и быть, поживёт у нас… – Вязигин махнул рукой с видом усталой покорности, как бы давая понять, что дальнейший разговор на эту тему его не интересует, а на самом деле внутренне торжествуя.

Ксения ненадолго замолчала, а затем заговорила о другом и при этом выглядела довольной. Вязигин догадался: она рада его согласию приютить Кундрюцкову. Остаток дня и вечер супруги, паче чаяния, провели спокойно, хотя и с чувством лёгкого отчуждения друг от друга.

2

Дмитрий Сергеевич Каморин, невысокий плешивый мужчина, почти старик, с угрюмым взглядом исподлобья, всю жизнь мучился подозрением о том, что родился графоманом. Будучи моложе, он предавался сочинительству урывками, украдкой, отчасти стыдясь этого увлечения, как если бы видел в нём нечто порочное. Никто из окружающих не знал, что ещё в советское время он отправлял свои прозаические опусы в литературные журналы. Правда, такое случалось лишь дважды, поскольку он очень сомневался в своей способности создать что-то вполне приемлемое для советских издательств, в обязательном стиле «социалистического реализма», и даже всерьёз не пытался это делать. К тому же его слишком изнуряли ежедневные труды и заботы ради куска хлеба, мешая творческой плодовитости. Оба раза его произведения, отпечатанные на машинке, вскоре вернулись с краткими отзывами-отказами. Одно из этих редакционных посланий, подписанное женщиной, было снисходительно-сочувственным, как если бы предназначалось больному, а в другом, под которым стояло мужское имя, чувствовалась плохо скрытая досада: мол, ну зачем ты докучаешь нам своей никому не нужной писаниной!..

Ныне, давно разменяв шестой десяток лет и потеряв работу, Каморин посвящал своему увлечению по нескольку часов ежедневно, преодолев былую застенчивость. Раз жизнь его всё равно уже, в сущности, прожита, то какое ему дело до того, кто и что о нём подумает! Ведь не сегодня-завтра его не будет. Один на всём белом свете, без детей и внуков, он только сочинительством может заполнить свои дни и оставить хоть какой-то след на земле…

Поскольку литературные журналы исчезли из обращения, он посылал теперь свои произведения в книжные издательства, и уже не в бумажном, а в электронном виде, в соответствии с новейшими издательскими требованиями. Каждый раз перед очередной рассылкой он выяснял, по каким адресам ещё принимали к изданию современную русскую прозу, не требуя от авторов деньги за опубликование, и с печальным удивлением отмечал, что число их снова уменьшилось. Искушение издавать свои книги за собственный счёт было преодолено, когда выяснилось, что книготорговые сети не заключают договоры с физическими лицами. В конце концов он едва мог насчитать во всей России лишь с полудюжины нужных ему адресатов. Всей полудюжине он посылал свои сочинения и обычно ничего не получал в ответ, как если бы его тексты просто исчезали в интернете или после попадания на издательские сервера сразу автоматически сбрасывались как спам в электронные мусорные корзины.

Впрочем, безразличие издательств мало огорчало и ещё меньше удивляло Каморина – напротив: оно казалось ему вполне естественным. Прежде всего потому, что он считал себя неудачником. Ну а потом он полагал, что успешные современные авторы пишут не так, как он, а совсем иначе. Это представление было вынесено из краткого, урывками, знакомства с книжными новинками. Хотя из опасения подпасть под обаяние чужого стиля он избегал их, но всё же порой, чтобы скоротать время в пути, просматривал издания, случайно подвернувшиеся под руку. И почему-то почти в каждой книжке ему встречались странные, нереальные, кукольные персонажи – кудесники, оборотни, таинственные пришельцы из других миров, безбашенные авантюристы, странствующие по разным эпохам. Создатели подобных картонных героев следовали, вероятно, канонам «магического реализма», «постмодернизма» или какого-то иного изощрённого «изма» – столь же, несомненно, конъюнктурного и лживого, как с юности ненавистный ему «социалистический реализм». Ему было жаль инфантильных читателей модного вздора, которым не хватило в детстве сказок: беднягам невдомёк, что величайшая чувственная радость, доступная человеку, – совершенно ясное сознание, когда весь мир видится ярко и резко, как сквозь линзы, протёртые до скрипа. Хотя, возможно, это вполне понятно лишь таким, как он, – тем, кто был однажды на грани умопомрачения и спасся чудом…

В принципе он мог бы писать просто «в стол», как это делали в советское время иные, в расчёте не на реальных, современных читателей, а на каких-то будущих, гипотетических. Просто из настоятельной потребности как-то выразить, запечатлеть свой жизненный опыт, пусть и не слишком богатый. Потому что ему казалась совершенно невыносимой мысль о том, что всё пережитое умрёт вместе с ним, бесследно и неведомо для других. Незаметно угаснуть в одиночестве, под гнётом навалившейся тишины, чувствуя в бессильной немоте свою неспособность нарушить её, дотянуться до кого-то за пределами своей скорлупы – такая участь представлялась ему ужаснее всего. И потому тот факт, что читатели у него всё же есть, воспринимался им как нечаянный, щедрый подарок судьбы. Пусть число их невелико, пусть им приходится искать его тексты в закоулках интернета, на самиздатских сайтах, – тем больше вероятности того, что среди этих незнакомцев есть настоящие ценители, понимающие его, близкие ему по духу. Скоро они прочтут его новое произведение, которое, наверно, станет последним, потому что теперь он доскажет всё, что хотел сказать. А также потому, что писательство стало в его возрасте занятием слишком опасным, угрожающе повышая давление крови. Его новая книжка будет называться «Встречи с нимфами». Он расскажет о своих любимых. О тех девушках, которые очаровывали его и ломали его жизнь.

Его всегда привлекали и влюбляли в себя юные существа, соединявшие уже пробудившуюся женственность с трогательными, наивными, полудетскими чертами. Все они принадлежали к одному физическому типу: то были хрупкие девушки, стройные до почти болезненной худобы, с очень нежной кожей, ещё сохранявшие подростковую угловатость, чем-то похожие на птиц – лёгких, пугливых, готовых каждый миг вспорхнуть… Подобное удивительное создание можно увидеть на портрете Иды Рубинштейн кисти Валентина Серова. Похожих прелестниц он встречал в своей жизни немало, поскольку такими бывают многие девушки на этапе перехода от детства к юности. Но у некоторых «воздушность» бывает выражена особенно отчётливо и сохраняется дольше обычного, и именно такие особы, заключающие в себе как бы квинтэссенцию девического очарования, волновали его в наибольшей степени. Порой ему казалось, что он влюбляется в одно и то же существо, которое снова и снова переживает перевоплощения, вселяясь в новые тела и являя собой, по аналогии с вечной женственностью, вечное девичество.

Одной из таких девушек была Ксения Раздорская. Своему новому произведению, уже отпечатанному для собственного употребления за авторский счёт тиражом десять экземпляров, но пока не попавшему в интернет, он предпослал посвящение ей. Это редкое, красивое имя само по себе заинтригует читателей. Самые любопытные отыщут её фото в интернете и тогда поймут, чем она очаровала его. Пусть уже не очень молодая, она ещё изящна. Благодаря ей желающие получат приблизительное представление о том, какие девушки нравились ему. А что подумает Ксения о таком знаке внимания к ней со стороны полузабытого старика? Ведь слух о посвящении наверняка дойдёт до неё, только едва ли быстро. Не исключено, что уже после его смерти. И тогда, быть может, сквозь время и расстояние она почувствует его нежность. Хотя для него она была только тенью Аси, его первой любви…