Встречи с нимфами

Каморин смахнул с ресниц слёзы и подумал о том, что такое происходит с ним почти каждый раз, когда он вспоминает об Асе. В прошлые годы, когда он был значительно моложе, мысли о ней редко беспокоили его, теперь же, в старости, – всё чаще и чаще. А ведь с её смерти минуло уже тридцать с лишним лет… И уже никто, наверно, на всём белом свете не думает о ней, кроме него. Чтобы хоть какая-то память о ней осталась, она в его произведении названа своим настоящим именем.

Что же такого необычного было в Асе, что она вспоминается ему уже столько лет? Не раз он задавал себе этот вопрос и всегда затруднялся с ответом. Впрочем, была у неё одна особенность, которая действительно выделяла её из окружающих, – альбинизм. Но это совсем не делало её красавицей. Скорее напротив. Он помнил, как неприятно поразила она его своей непохожестью ни на кого, когда впервые он встретил её в своей новой школе, в которую перешёл после восьмого класса. Ему показалась странным, болезненным существом эта хрупкая девушка, почти ещё девочка в обычной школьной форме, с очень светлой кожей и «одуванчиком» белёсых пушистых волос, таявших в воздухе. Особенно удивительны были её глаза: очень светлые, со светлыми ресницами, они казались огромными, как бы растворяясь на её бледном лице. В первый миг столь необычное существо не понравилось ему совершенно, настолько, что в сознании его мелькнула отчётливая мысль: «Экая белобрысая, точно кролик!» И лишь спустя несколько дней, получше присмотревшись к ней и разглядев её юную, едва наметившуюся грудь, слегка округлившиеся бёдра и изящные икры, он решил, что эта воздушная, белая, как облачко, пятнадцатилетняя девушка прелестна…

Он вспомнил их последнее свидание, которое состоялось уже спустя пять лет после той первой встречи в школе: она шла навстречу ему по зимней аллее, улыбаясь уже издалека, очень тонкая, чёткая на белом фоне. Ему тогда же пришли в голову вычитанные где-то слова: «человек – мыслящий тростник». Потому что она казалась хрупкой, как тростинка. Однако он знал уже в ту пору, и даже слишком хорошо, что она опасна для него. Как, наверно, опасна для влюблённого мужчины всякая юная девушка – иррациональное существо, движимое таинственным, стихийным, всепобеждающим, не знающим жалости и стыда инстинктом…

Об этой опасности отлично ведали древние греки, которые «нимфами» называли не только девушек-невест, но и низшие божества в образе женщин, олицетворения грозных, неумолимых сил природы. Сексологи, также хорошо осведомлённые о свойствах юных дев, произвели от греческого слова термин «нимфомания» для обозначения женской любвеобильности. Интернет наполнен обольстительными нимфоманками, посещающими мужчин в снах наяву. Известна «нимфа» и в энтомологии: это то же самое, что «личинка» – стадия развития некоторых насекомых. Например, нимфа стрекозы – это прожорливая хищница, живущая в воде и использующая во время охоты свою видоизменённую нижнюю губу с крючками на конце, которую при виде добычи стремительно выбрасывает вперёд, и тогда крючки глубоко вонзаются в жертву. Разве не сам он был уязвлён однажды столь же безжалостно и решительно? Это сделала Ася. И теперь, спустя много десятилетий, он продолжает жить с давней, ноющей раной…

Думать в стотысячный раз о том, что случилось у него с Асей, было ему сейчас особенно невыносимо. И привычным усилием воли он заставил себя вспомнить о другой женщине. Всё о той же Ксении Раздорской, которая годилась ему в дочери. Ксения тоже была изящной, хрупкой, воздушной, но только не альбиноской, а русоволосой, и черты лица её были более чёткими, сухими. С первого взгляда он угадал в её внешности нечто семитское. Но порой лицо её смягчалось, на щёчках её становились заметны ямочки, и тогда она казалась ясноокой, простодушной, ласковой лапочкой, этакой прелестной юной хохлушечкой. А спустя день или даже час в её облике вдруг снова проступало что-то жёсткое, вокруг её глаз ложились горестные тени, и тогда ему чудилось, что она несёт в себе память о какой-то трагедии, притом скорее всего даже не личной, а произошедшей с какими-то далёкими предками, – память, унаследованную через кровь по таинственным законам генетики…

Иногда, при желании, она могла казаться весёлой и общительной. Обычно же она держалась замкнуто, отстранённо от окружающих, даже надменно, с намёком на некую таинственность и элитарность. Возможно, она таким образом намекала на свою голубую кровь, на то, что в её роду были шляхтичи… Однако из интернета он знал о существовании на Украине преподавательницы иврита Ривки Раздорской. Не связаны ли две однофамилицы родством или, по крайней мере, общими этническими корнями? В справедливости этого подозрения его укрепила одна фраза из поста Ксении в социальной сети, которая относилась уже к тому времени, когда она перебралась из родного Ордатова в Москву. Делясь своими впечатлениями от очередной поездки в отпуск за границу, она выразилась так: «Всё было очень кошерно». Он понял, что так говорили в её семье, когда хотели сказать о чём-то хорошем.

В интернете он отыскал информацию о её родителях. Выяснилось, что мать её, Варвара Павловна, родом с Украины. Вот откуда у Ксении украинские черты. А «кошерное» – это наверняка от папы. Вот почему она похожа на Иду Рубинштейн. Впрочем, эта изящная девушка вызывала в его воображении и нечто вовсе экзотическое, далёкое, невесть каким образом приходящее на ум – к примеру, юных невольниц, стройных, как серны, с золочёными браслетами на запястьях и щиколотках, что прогуливались когда-то в тенистых двориках Альгамбры, цокая каблучками, будто копытцами, по белому мрамору и цветной керамической плитке. Хотя нет: ведь на них были арабские сафьяновые туфли с подошвами без каблуков, которые могли только шелестеть при ходьбе… При всей своей странности эта идея всё-таки не казалась совершенно нелепой. Ведь прародительницей Ксении могла быть какая-нибудь Сара или Рахиль из гарема мусульманского властителя…

Ксения очаровала его с первого взгляда, несмотря на возрастную разницу в целое поколение между ними. Более того: когда он впервые увидел её, он мог бы дать ей намного меньше её двадцати четырёх лет. Тогда, четырнадцать лет назад, она была очень худа, притом ещё подчёркивала свою худобу тесным джинсовым костюмчиком, чуть ниже среднего роста, с хорошо сохранившимся летним загаром, сквозящим венчиком русых волос, остриженных коротко, «под мальчика», и большими задумчивыми глазами на маленьком полудетском личике, с которым пикантно контрастировали по-женски хорошо развитые бёдра. А вот груди её были почти незаметны. Её нельзя было назвать красавицей, но его умиляли её щёчки с ямочками, пухлые губки «сердечком», остренький носик с маленькой горбинкой и взгляд серых глаз – суровый, со сдержанным вызовом, как если бы она перенесла какую-то утрату и одержала победу в нелёгкой борьбе. Она выглядела бедной, миленькой сироткой, которую хотелось приголубить, до некоторой степени смахивая на юную Натали Портман в душещипательном фильме «Леон», но отчасти походила и на хорошенького, гордого мальчика-пажа, готового постоять за себя. Сходство с мальчиком усиливала присущая ей порывистость в движениях. К тому же в платье или юбке он её не помнил: этим обычным предметам женского гардероба она тогда решительно предпочитала джинсы.

«Воробышек!» – с внезапной нежностью подумал он при первой встрече с ней, восприняв её как милого ребёнка. А между тем она тогда была уже выпускницей журфака местного университета и в качестве дипломированного специалиста была принята на должность корреспондента в редакцию газеты «Ордатовские новости». Он в ту пору работал там в такой же должности.

Почувствовав себя влюблённым в это странное, прелестное существо с чертами обоих полов, он даже заподозрил себя в скрытом гомосексуализме. Впрочем, Ксения воспринималась, конечно, как несомненная девушка, а некоторые особенности её внешности и характера объяснить было нетрудно: её родители хотели сына и потому воспитывали её отчасти как мальчика…

Со временем он узнал, что приголубить её хотелось многим, причём женщинам – не в меньшей мере, чем мужчинам. Всюду, где собиралась журналистская братия из разных изданий, – на пресс-конференциях, в кулуарах областной и городской дум, в приёмных начальников, приглашавших представителей прессы на брифинги, – она оказывалась в окружении женщин-коллег, зрелых матрон, явно склонных взять её под своё «крыло». Журналисты мужского пола тоже, наверно, испытывали подобное стремление, только выражали его не столь очевидным образом…

В редакции «Ордатовских новостей» Ксения Раздорская общалась в основном с Андреем Хижняком – самым старым сотрудником, которому было уже под семьдесят. Тот ещё в советское время защитил кандидатскую диссертацию по экономике и потому считался в городе очень знающим экономистом. Это реноме льстило самолюбию старика, побуждая его к продолжению работы в качестве корреспондента, пишущего на экономические темы. Она приходила к нему в большую рабочую комнату, которую он делил с тремя другими корреспондентами, в числе которых был Каморин. Ей же самой места там не нашлось, и потому её разместили в соседней комнате, вместе с менеджерами по рекламе. Она задавала Хижняку множество вопросов по экономике в наивной надежде что-то почерпнуть на лету из его познаний, относившихся в основном к эпохе «развитого социализма», а на Каморина совсем не обращала внимания, чем серьёзно уязвляла его самолюбие. Его терзания усугублялись ещё и тем, что в корреспондентской комнате она частенько заводила телефонные разговоры со своим молодым человеком, всегда начиная их одним и тем же вопросом, с явной претензией на юмор и интимность одновременно: «Ты спишь?..» Такой демонстрацией своих раскованных отношений с парнем она, конечно, хотела показать немолодым коллегам, что уже не девочка, а вполне взрослая особа… Каморин думал, что её невидимый собеседник работает по ночам, и проникся к нему заочной неприязнью. Не потому ли, что в глубине души ревновал её к этому незнакомцу?..

Наверно, именно из-за уязвлённого самолюбия Каморин однажды решился заговорить с ней. Это случилось во время её очередного визита в корреспондентскую комнату, когда она кратко всплакнула и, ни к кому конкретно не обращаясь, сообщила о своей неудаче: ни один из начальников, которым она звонила, не согласился на интервью. При этом она с укором посмотрела на старших коллег, как бы желая дать им понять: это вы создали газете такую репутацию, что со мной, её представителем, не хотят говорить!