Встречи в Колымской тайге

Тут же у лабаза соорудил приличный шалаш и все остатки в него сложил. А на входе волчий капкан замаскировал. Пружину снегом запорошил, а скобы и тарелочку прикрыл салфеткой.

Через неделю на рыбалку приехал и к лабазу. Приближаюсь к шалашику, прямо туда росомашьи следы ведут. Сердце так и екает. Но росомаха к шалашику подошла, метрах в двух потопталась и крутанула прямо в кусты. Заглянул в шалашик, и все стало ясно. Капкан на виду лежит. Салфетка куда-то исчезла. Положил я другую салфетку и на всякий случай снегом припорошил. Через неделю прихожу — снова нет салфетки, хотя приманка целая, капкан насторожен. Начал я уже капкан снимать и вдруг вижу под правой скобкой небольшую норку и два следа рядом. Горностай!

Недолго думая, развернул капкан к норе, сторожок отрегулировал так, что и дохнуть страшно.

Наутро возвращаюсь с рыбалки и вижу: сработал капкан. Но вместо горностая в капкане одна ножка белеет. Кровью все забрызгано. Стал я разрывать нору, на гнилой пень наткнулся. Пень разломал, а под ним горностай без задней ножки мертвый и рядом на моих салфетках, в труху изгрызенных, двенадцать горностайчиков махоньких. Чуть-чуть коричневатым пушком прикрытые. На загривках пушок погуще, словно это микроскопические львята, но вообще-то они больше на муравьев смахивают. Головастые, по талии тонкая перетяжка, хвостики почти не заметны. Взял я их в руку, а они уже давно застыли, как камушки стучат-перекатываются. С тех пор я на палестинку не заглядывал и зарекся до открытия сезона капканы ставить…

Утром на улицу выглянул и удивился. На лиственницах рядом с избушкой целая стая птиц. Кедровки, кукши, синицы, чечетки, наверное, из всей Лакландской поймы слетелись. А под лиственницей, почти у самой земли, на толстой коряжине сидит огромная светло-бурая птица с яркими пестринами на груди. Над большой, втянутой в туловище головой торчат острые рожки.

— Филин! Лёня, филин!

В одном нижнем белье, с ружьем в руке и патронташем в другой, брат выскакивает на улицу:

— Ты чего раскричался? — а сам гоняет глазами по лиственнице. — Ой-йой-йой! Вот это громадина! Гляди, ушами шевелит.

При нашем приближении кедровки засуетились, большинство их благоразумно перебралось на дальние сухостоины, а некоторые, словно дождавшись поддержки, запрыгали прямо перед клювом филина. Тот переступил с ноги на ногу, защелкал клювом, перья на его загривке стали дыбом, а огромные глаза уставились прямо на нас. Теперь можно было хорошо рассмотреть толстые, покрытые перьями лапы, большие острые когти. Клюв филина мне показался сравнительно небольшим, а может, его скрывали перья. Удивили и уши. Когда филин опустил их, перышки разделились, и стал хорошо виден просвет между ними.

Филин наклонился, развернул метровые крылья и бесшумно сорвался с коряги. Птичья мелочь взорвалась щебетом, истошно завопили кедровки, а он, огромный и невозмутимый, поплыл между деревьями.

Сегодня дорога к землянке заняла значительно меньше времени, чем вчера: у «Крейсера «Варяг» — так мы назвали утес, врезавшийся в ручей, мы спрямили путь. У нас снова были «попутчики», на сей раз лоси. Два больших и маленький.

За сохатыми проследовал соболь. Увидел след горностая и ударил за ним. Горностай, довольно крупный, шел с добычей. Рядом с отпечатками его лап были хорошо видны тоненькие черточки — след волочащегося мышиного хвоста. Горностай пересек небольшой ерик, поднялся по руслу сухого ручейка и там вместе с добычей нырнул под выворотень.

Соболь подошел к выворотню метра на полтора, потоптался, но приближаться не стал, а обошел горностаевую схоронку и залег на одном из корней выворотня. Ждал он долго. Снег под соболем подтаял, и на заледеневшей корке остался коричневый волосок. Горностай съел мышь и вышел из-под выворотня уже с другой стороны. Соболь отпустил его метров на семь и, сделав длиннейший прыжок, упал чуть ли не рядом. Осталось несколько капелек крови да комочек шерсти.

Над долиной проходит самолетная трасса. Мы уже изучили расписание: в десять утра, в час дня, в половине четвертого и в семь вечера все наполняется самолетным гулом. Как бы мы ни торопились, останавливаемся и провожаем самолет взглядом до самого горизонта. Соскучились по людям.

Когда прошел часовой самолет, мы разложили у землянки большой костер и принялись за ремонт крыши. Одна сторона ската совершенно целая, другая сторона просела. Угол же вообще насквозь светится. Я режу полуметровые чурки и подаю Лёне.

Сделал пять или шесть распилов, выпил кружку чаю и заглянул в землянку. В потолке зияет огромная дыра, в избушке светло. Под левыми нарами и под столом выросли светло-серые грибы. Под самым коньком в поперечном бревне вырублен паз, в него заложен пучок каких-то растений. Стебли посерели от времени, а на их верхушках словно спеклись крупные темные цветы. Это ирисы. Они славились еще в Древней Греции, где и получили название, переводимое как «радуга». Немцы их за узкие ножевидные листья называют меч-лилия, в России — касатиками. Ирис изображали на флорентийских гербах.

— Браток, ко мне! — вдруг позвал Лёня. — Погляди-ка, что это за кормушка? За слегой лежала.

В руках Лёни старательский лоток. Один бортик лотка дал трещину, и в этом месте угадывается след от жестяной латки. Скоро отыскиваем почти полностью съеденный ржавчиной скребок, затем неплохо сохранившуюся кирку и дужку от ведра. Видимо, здесь жили старатели или геологи. Несколько смущает латка. Мастерам, сооружавшим эту землянку, изготовить новый лоток — плевое дело. А здесь ремонтировали старый лоток и наколотили три десятка гвоздей. Может, просто кто-то не хотел расставаться с «фартовым» инструментом? Заряжают же охотники патроны извлеченными из убитых зверей и птиц смятыми дробинками.

К пяти часам полностью отремонтировали крышу, установили печку. Когда избушка наполнилась теплом, Лёня вымыл стол, а я поставил консервную банку с букетиком засушенных ирисов.

7 октября

Завтра намечаем сделать марш-бросок вверх по Тайному. Лёня готовит припасы, а я бросаю в старый рюкзак десяток хариусов, кусок медвежатины, топор, вешаю через плечо «Белку» и отправляюсь к Лебединому.

На спуске с морены встретилась россыпь горностаевых следов. Где-то тут мы строили шалашик. Ага, вот он. Снег его запорошил. Теперь сооружение вписалось в общий фон и не будет настораживать зверей. Горностай утянул всю рыбу, а мясо не тронул. Мясо пришлось по вкусу мышам. Те протоптали к шалашику тропу и выточили в медвежатине хорошую ямку. Придется ставить «журавль» — приспособление, поднимающее пойманного зверька в воздух, иначе мыши съедят или постригут нашу добычу.

Второй, устроенный на бугре, шалашик ничьего внимания не привлек. Зато коттедж у самого ключа обрадовал. Вчера ночью его посещал соболь. Следы видны даже на крыше. Приманка съедена. Здесь у соболя постоянный переход через ключик. Следом за соболем может пойти и росомаха. Капканом ее взять трудно, придется сооружать давилку. Если же давилку хорошо настроить, она задержит и соболя.

Между двух стоящих рядом лиственниц примерно на уровне груди привязываю капроновую веревку. На веревку кладу длинное бревно с таким расчетом, чтобы один конец его лежал на земле, а другой выступал от лиственниц метра на два. Это основа давилки. На ней монтирую спусковой механизм, скопированный с обыкновенной мышеловки и увеличенный в несколько раз. Теперь подвожу под основу второе бревно точно такой же длины, как и основное, только значительно тоньше. Это гнет. На его конце маленькая петелька, а чуть дальше, примерно на половину корпуса росомахи, располагается основная петля. Она охватывает бревно-основу и поднимается над ним на такую высоту, чтобы под петлей могла пройти росомаха. Настораживаю давилку, цепляю наживку, намертво фиксирую сторожок капроновой ниткой. Через две недели достаточно будет перерезать эту нитку, и давилка готова к работе.

Росомаха учует приманку, поднимется по бревну, зайдет под петлю и потянет за приманку. Сработает спусковой механизм, петелька освободит гнет, и тот, падая, придавит петлей зверя.

В том месте, где мы рыбачили, подстрелил куропача. Сооружаю еще одну давилку и отправляюсь домой.

Дома новость. Лёня поймал «мышшарика»!

— Только ты ушел, гляжу, а на мешке с ловушками мышка сидит. Маленькая, кругленькая, нос хоботком.

— А где ж она?

— Как где? — даже удивился брат. — Здесь, в избушке. К Кузьке в гости заглядывала. Вот будет здорово, если они подружатся!