Встречи в Колымской тайге

— Обожди, — перебил я брата. Торопливо сорвал подвешенный над нарами унт и перевернул его. На нары вперемешку с газетными обрывками сыпятся Кузькины припасы и наконец глухо шлепает сам Кузька. В голове бурундука большая дыра.

Лёня закусывает нижнюю губу, качает головой, над чем-то задумывается и, повернувшись ко мне, говорит:

— Нет, не верю, чтобы такая крохотулечка на бурундука набросилась.

Шебуршит газета, и на середину избушки выкатывается землеройка. Обследовала носок моего валенка, перебежала к печке и занялась консервной банкой из-под сосисочного фарша. Быстро наклоняюсь, закрываю банку ладонью и переворачиваю. Мягкий прохладный хоботок тычется меж пальцев.

— Шмякни ее об печку, — советует брат.

— За то, что ты ее с мышью перепутал? К мышам она имеет такое же отношение, как и ты. Мыши грызуны, а это насекомоядное. Но самое интересное — это одно из самых маленьких млекопитающих в мире и, пожалуй, самый отчаянный хищник. Мыши любых размеров его законная добыча. Справиться с сонным бурундуком землеройке было не так уж трудно. Они до того злобные, что при встрече друг с другом разбегаются в разные стороны — иначе кто-то кого-то съест.

— Ничего себе «мышка», — удивляется Лёня. — Кузьку все равно жалко.

— А ты зря бурундуков святыми считаешь. Эти тоже не лучше.

— Во зверье! — все еще не успокоится Лёня. — Палец в рот не клади.

— Ну, ты уж слишком. Не возмущался же ты горностаями и соболями за то, что они мышами и птицами питаются. Да еще при случае и любуешься ими. А ведь соболь в каком-то смысле ничем не лучше землеройки. Для меня лично землеройка даже интереснее.

— Чем же это?

— Осенью у молодых землероек уменьшаются размеры тела. Даже мозги и черепная коробка. А весной снова все увеличивается. Твой соболь этим не похвастается.

— Это правда? Если так, пусть у нас живет. А я хотел с ней разделаться.

— Вот и разделаешься, если закроешь в избушке. Она без еды может жить всего шесть-семь часов. Да при этом ей живая еда нужна. Пшено или твой горох ей не подойдут.

9 октября

Поднялись рано. Поставленная на краешек бочки гречневая крупа с водой к утру превратилась в отличную кашу. Бросили туда банку свиной тушенки, и по избушке поплыл аппетитный запах. Стол накрываем по всем правилам, даже кладем салфетки. На завтрак у нас по кусочку селедки, сало, каша, кофе. Все вкусно и съедается подчистую.

До выхода полчаса. Лёня колет дрова и складывает их у печки, я вешаю на колышки мешочки с крупами, солью, лавровым листом, спичками. На столе оставляем две банки тушенки, несколько таблеток сухого спирта. Лёня по собственной инициативе прибавляет пачку папирос. Над столом прикалываем записку: «Ушли вверх по Тайному. Будем через три-четыре дня».

Еще с вечера Лёня из четырех чурок и куска пленки сделал неуклюжий на вид вместительный таз. Я наливаю в него горячей воды и с помощью снега охлаждаю до такой температуры, что брат, сунув ногу в импровизированную купель, ухнул и заявил:

— В такой воде только икру метать.

Каждый раз перед выходом в дальнюю дорогу мы моем ноги: они не так потеют, а главное — меньше устают.

Но вот, кажется, и все. Посидим минутку на дорогу и можно отправляться. Беру в руки огарок свечи и выхожу из землянки. Темень. Дохнул ветерок, пламя свечи съежилось, зависло синей капелькой на кончике фитиля и потухло. Тайга тревожно шумит. Если повернуться лицом к ручью, слышен шум воды. Он чуть отличается от шума деревьев. Более равномерный и не такой глухой. Бумка фыркает, тычется носом в мою руку. Мол, давай, иди!

— Правильно, Бумочка, — говорю ей, передвигаю кнопку фонарика и направляюсь к ручью. Лёня чуть сзади. Держу фонарик так, чтобы свет попадал под ноги и брату. Вдруг со стороны гнилого ручейка ужасно знакомый свист. Суслик? Но откуда он здесь? В недоумении останавливаемся. Через некоторое время свист повторился. Сразу же громко плеснула вода. Да это выдра!

Движемся молча. Ночная дорога не похожа на дневную. Может, потому, что обзор ограничивается освещенным кусочком тропы, а может, сказывается выработанная тайгой привычка — ночью спать и в то же время чуть-чуть бодрствовать или, вернее, бодрствуя, все же немного спать. Мысли вялые и какие-то рваные. Только слышно, как под ногами играет снег.

Один раз ночь взорвалась взлетом куропачьей стаи, устроившейся на ночевку у самого ручья, да еще в луч фонарика на мгновение попала маленькая ширококрылая и головастая совка, напоминающая гигантского мотылька.

Но вот темень наполнилась предрассветной синевой, проступили контуры сопок, откуда-то из-за деревьев донесся хохот самца куропатки.

Светает. Заворачиваем за скалу и попадаем в густой тальник. Впереди раздается громкий треск сучьев и тяжелое утробное уханье. Словно паровоз из котла пар выпустил. Мы вспугнули лосей.

К березовой роще подошли уже засветло. Лёня услышал в завале мышь-пищуху и отстал. С ним и Бумка. Я опередил их шагов на двести. Впереди уже видна наклоненная береза, за ней оставленные с вечера вещи. Неожиданно у березы мелькнуло что-то темное. Белка? Нет, соболь! Точно, он! Выскочил совсем недалеко, какой-то непривычно короткий и толстолапый. Насторожился, метнулся на березу и тут же спрыгнул. Он услышал скрип снега под моими валенками и теперь, наверное, старается определить, кто его потревожил. Какое-то мгновение он смотрел на меня, затем повернулся и неторопливыми прыжками подался по косогору. Что есть духу несусь навстречу Лёне:

— Соболь там. — И снова тороплюсь к березе.

Сбрасываем рюкзаки и несемся по следу. Бумка опередила нас, но не может понять, куда мы торопимся, и мечется по тайге. Под деревьями масса соболиных следов. Проследить нужный трудно. Возвращаюсь к ручью и делаю широкий круг по березовой роще. Считаю свежие входные и выходные следы. Входных четыре, выходных три. Значит, соболь где-то в кольце. Лёня тоже принялся считать, но скоро заинтересовался огромным гнездом, расположенным на лиственнице метрах в пяти от земли. Он запускает в гнездо сучьями, стучит по лиственнице прикладом ружья.

Соболя нет, а настроение самое расчудесное. Ведь все равно он где-то недалеко. Зверь, из-за которого мы забрались в эту глухую тайгу. Найдя соболя, мы ни за что не стали бы стрелять в него. До 20 октября его время. Нарушив запрет, навсегда потеряешь ощущение той легкости, той свободы, которое полонило нас с самого начала отпуска. Ведь привяжи к веревке 60 рублей (стоимость шкурки) и заставь любого из нас побегать за нею по тайге двое-трое суток — никто не согласится. Человек, охотясь, ищет в тайге нечто большее, а что именно — объяснить не может.