Встретимся через 500 лет!

– Бьюсь об заклад, я мигом угадаю, что вы попросите изобразить.

– Что?

– Геркулеса, разрывающего пасть Церберу.

– Возможно, Гастингс, возможно, - довольно засмеялся Пуаро.

– Значит, вы, как и я, все же считаете происходящее фарсом...

– Я уже говорил вам, что нет, не считаю. Я считаю, что... Что какой-то глупец пытается шутить с Эркюлем Пуаро. А это, как вы знаете, Артур, неблагодарное занятие. И я докажу это...

– А я считаю все происходящее фарсом. Ну, может быть, не фарсом, а мистической постановкой, преследующей вполне определенные цели.

– Я не склонен смотреть на мир сквозь мистические очки.

– Я знаю, Пуаро. А меня иногда заносит. Вот вчера я задумался об ацтеках. В год они приносили своим богам около двух с половиной тысяч человеческих жертв. Они жертвовали своими соотечественниками, своими родными. Как вы думаете, почему они это делали?

– Многие народы, а точнее их вожди, жертвовали своими соотечественниками. Робеспьер во Франции, Сталин в России, Мао в Китае, Пол Пот в Камбодже.

– Эти люди не жертвовали! Они, преследуя практические цели, что-нибудь инкриминировали людям и казнили! Инкриминировали! А у инков и ацтеков было другое - каждый год во имя Бога Ветра и покровителя жрецов Кетцалькоатля или Пернатого змея, они убивали около двух с половиной тысяч невинных людей. И вчера я понял, почему они это делали...

– Почему?
– зевнул Пуаро. Он не любил домыслов.

– Мне кажется, они жили так же, как мы. Жили в благодатной, богатой стране. У них все было - еда, питье, жилье, секс, - и сердце и мозг их обрастали жирком благополучия. А это гибельно для народов. И жрецы придумали, как расшевелить людей, они придумали эти казни. Возьмем, к примеру, какой-нибудь банальный город, скажем, наш Леон. Представьте, там каждый год приносят в жертву тысячу пятьсот человек. И каждый человек знает, что в любой день к нему могут придти поощрительно улыбающиеся люди и сказать: – собирайся дружок! Тебе выпала великая честь почить во имя Общества, во имя Телевидения, во имя Бога! И этот человек, живший до того автоматически однообразно, может быть, даже убого, прощается с домочадцами, собирается и идет на самый верх. Несколько дней или недель ему оказывают божеские почести, несколько дней или недель, он получает все, что можно получить от жизни - царскую еду, великолепные одежды, самых красивых женщин, если он мужчина, и самых красивых мужчин, если он женщина. И получив все, получив в останавливающем мысль беге, он попадает не куда-нибудь, а прямиком в Рай, в небесное жилье Бога-солнца, реально в его сознании существующее. Разве это не здорово?

– День жизни в вашем сказочном Леоне, несомненно, интереснее, чем вся жизнь, скажем, в штатном Руане. Вы думаете, наш Потрошитель также имеет целью сделать нашу жизнь интереснее, убыстрить ее, посадив на резвого жеребца смерти?

– Думаю, так...

– Может быть, вы и правы, - остановился Пуаро у статуи Афродиты.
– Смотрите, Гастингс, какая великолепная статуя... Не верится, что она сделана из обычного бетона...

– Чем-то похожа на мадмуазель Генриетту... Прекрасная вещь, нет слов...

– Нет, это не вещь, Гастингс. Посмотрите внимательнее, и вы увидите - у нее есть сердце. И не сердце Афродиты, а чье-то. Кто-то ее любил, и согрел. Согрел ее бетонные внутренности своим душевным теплом. И это душевное тепло, собравшись в комок, забилось сердцем...

– Внутренности...
– вспомнил Гастингс татуировки Лиз-Мари и Моники.
– Душевное тепло...
– ему вдруг показалось, что не Пуаро стоит у статуи, а совсем другой человек. Тот, которого он забыл.

В японском саду, на камне у замерзающего озерца сидел Марк-Поль Дижон, воображавший себя деликатесной лягушкой, которой каждый не прочь закусить. Увидев несытые глаза Гастингса, Марк-Поль панически заквакал.

– Холодно, да?
– спросил бывший советник Бокассы, окинув приязненным галльским взглядом зеленые с пупырышками ласты (вторая пара на руках), такого же окраса комбинезон и лицо.

– Ква...
– плаксиво протянул Марк-Поль, никак не решавшийся зарыться в донную грязь, в которой второй уж как месяц зимовали окрестные лягушки.

Предстоявшая встреча с мадмуазель Генриеттой будоражила кровь Пуаро, он, пропитанный эйфорией, желающий повсюду сеять добро, обратился к душевнобольному:

– Знаете, что, уважаемый Ква, я, склонный к дедуктивному мышлению, в течение длительного времени вас биологически изучаю, и недавно пришел к мысли, что в настоящее вы представляете собой особый вид Ranidae, то есть Настоящих лягушек. Стремительность вашей эволюции привела к тому, что вы еще при жизни стали совершенно несъедобным.

– Ква?!

– Да, да, вы стали совершенно несъедобным, как, например, краснобрюхая жерлянка или лягушка-древолаз, и потому теперь можете не опасаться не только меня, но и всех до одного французов и даже охочих до фугу японцев.

Марк-Поль Дижон внимательно посмотрел на Гастингса. Тот, до слов Пуаро глядевший на человека-лягушку с вожделением гурмана, теперь смотрел кисло.

– Но несъедобность не последнее ваше приобретение. Теперь вам вовсе не обязательно зимовать в донной грязи, ибо вы стали еще теплокровным и потому можете дожидаться весны в тривиальной человеческой постели.

Марк-Поль смотрел недоверчиво, и Пуаро, со всех сил смущенно улыбаясь, его доконал:

– Уважаемый Ква, в связи с вышесказанным у меня к вам нижайшая просьба, которую вы, возможно, сочтете нескромной...

– Ква?

– В связи с тем, что я являюсь вашим первооткрывателем, позвольте мне...

Пуаро замялся, как бы не решаясь высказаться. Марк-Поль прервал его молчание требовательным возгласом:

– Кваварите!

– Позвольте мне присвоить вам видовое имя...
– смущенно посмотрел Пуаро.

– Ква-ква-какое?
– поинтересовался Дижон.

– Ranidae lectularius[49], то есть Лягушка постельная.

– Не возражаю, - сказал Дижон и, резво сиганув с камня, попрыгал на четвереньках к своей постели, в которую не ложился с момента своего появления в Эльсиноре.

– Профессор Перен, услышь он этот разговор, взревновал бы чрезвычайно...
– сказал Гастингс, - смотря вслед бедному сумасшедшему.

– Думаете?
– Пуаро был доволен как Парацельс, вылечивший дюжину бесноватых.

– Уверен.

– А вы доложите ему. Реакция мне будет интересна, - лихо закрутив ус, Пуаро предложил другу продолжить путь к «Трем Дубам». У Мельпомены им встретился Пек Пелкастер, что-то оживленно объяснявший отсутствовавшему собеседнику.

– How are you? Fine?
– поздоровался с ним Пуаро. Гастингс, избегавший общества юродивых, пробурчал себе под нос: - Ну и денек. Народу в парке, как на Новый год в Пекине. Боюсь, мы доберемся к «Трем Дубам» к завтрашним сумеркам.

– О, разумеется, Пуаро, fine!
– расцвел Пелкастер. Я вижу, вы хотите меня о чем-то спросить?

– Да, мой друг.

– И что вы хотели узнать от меня, мистер Пуаро?
– лицо Пелкастера сияло радостью востребованности.

– Я хотел спросить, будут ли в будущем воскрешать грешников?

– Разумеется, будут. Кого же иначе воскрешать? Все люди, особенно выдающиеся, большие грешники.

– И императора Жана Беделя Бокассу, вкушавшего людей с хреном и горчицей и без них, тоже воскресят?
– едко сказал Гастингс.
– И президента Саддама Хусейна, просто травившего их горчичным газом?