Встретимся в раю

Общественность иногда била тревогу, посылала ходоков в столичные коридоры власти, но то ли ходоки навечно терялись в этих непроходимых коридорах, то ли сами власти теряли контроль над обстановкой, однако с каждым годом район в центре Москвы становился все больше похожим на грязные и вонючие трущобы, некогда гневно воспетые классиками соцреализма после посещения так называемых капстран.

За разноцветным фасадом фешенебельной Сретенки, за ее лампионами и варьете, разрасталась уродливая опухоль, полная человеческого гноя и духовной заразы. Тут гнали самогон, приторговывали ворованными запчастями и девочками, сдавали углы наркоманам и беглецам от правосудия, играли во все мыслимые азартные игры, собирали оружие и порнографические голограммы.

Водители машин саночистки нередко находили по утрам в мусорных баках окоченевшие трупы с изгрызенными лицами и со следами самой жестокой смерти. Следователи и сыщики СГБ, проклиная судьбу, проформы ради шлялись по убогим смрадным домам, по глухим дворам и, как правило, не находили преступников, а трущобные жители притворялись слепыми, глухими и даже чокнутыми, помалкивая на любых пристрастных допросах, где их били по мордасам, ущемляли пальцы и демонстрировали заряженные револьверы. Трущобники хорошо понимали, что с битой мордой жить можно, а с перерезанным за предательство горлом — нельзя.

Довольно быстро в районе-гнойнике между Сухаревкой и Трубой сложилось специфическое население — дно. Тут почти не было детей и стариков. А те дети и те старики, которые жили в разбомбленных переулках, полностью вписывались в социальные структуры своего района — грязные, вороватые, наглые попрошайки, они кружились по бульварам, Сретенке и Садовому кольцу, словно вороны с помойки. Клянчили деньги, одни — на кусок хлеба, другие — на выпивку, сводничали, сбывали по мелочи краденое и нисколько не думали о будущем. Нельзя думать о несуществующем…

Регулярные облавы патрулей почти ничего не меняли в жизни трущобников. Ну, исчезали на несколько лет или месяцев Вася-Клешня с Димой-Брынзой, исчезали, а потом снова появлялись, еще более окрепшие на свежем воздухе и физической работе. И продолжали бомбить квартиры достопочтенных граждан, пить с барыгами и спать с очередными девочками до очередной облавы. Ну, разбивали патрульные аппарат Муське-Манекенщице и самое ее забирали в участок, зато вскоре Муська снова заквашивала барду, а трущобные умельцы за умеренную плату восстанавливали порушенный агрегат. И теперь Манекенщица работала чуть больше и брала за услуги чуть дороже, пока не покрывала убытки, нанесенные «бляхами», как свойски называли патрульных жители трущоб.

Несмотря на то, что муниципальные власти и не думали восстанавливать район, квартирная плата взималась по-прежнему, как в добрые старые времена. Отказавшись от социализма, держава не смогла отказаться от его главного завоевания — плохих, но дешевых квартир. Страшные домохозяева, образы которых можно найти все у тех же классиков соцреализма, так и не прижились на новой российской почве. Председатели домовых комитетов, перекочевавшие в государство народного капитализма вместе с общественной собственностью на жилье, рассылали грозные бумажки с последним предупреждением, а кассиры домкомов с судебными исполнителями подкарауливали самых злостных неплательщиков и описывали за долги убогие кушетки, кастрюли и носильные вещи.

Лишь немногие жители могли похвастаться тем, что выкупили когда-то, до разбомбления района, квартиры у муниципальных властей. Теперь такое выгодное помещение капитала тяжким грузом висело на шее у счастливца: существование стало опасным и тяжелым, для нормального человека невыносимым, а перепродать жилье нечего было и думать.

Лимон обитал в одной такой квартире, выкупленной еще покойными родителями, — большая комната, кухня, туалет, прихожая. Для одного человека — просто хоромы. Вход был отдельный, со двора, по лестнице, накрытой шатериком. Эта уютная лестница привлекала бродяг. Несколько раз они выламывали дверь в квартиру, потому что привыкли на Сретенке к большей свободе в выборе жилья, чем остальные москвичи. Лимон, обнаружив непрошеных гостей, жестоко бивал их и выбрасывал с лестницы, не давая воспользоваться ступеньками. Когда и такие крутые меры не помогли, Лимон написал на двери красной краской: «Частное владение. Стреляю без предупреждения». Дверь ломать перестали, но чаще гадили на лестнице. Найдя однажды на лестничной площадке неизвестного со спущенными штанами, озверевший Лимон изрешетил задницу мелкой дробью. Только после этого недвижимость Лимона наконец оставили в покое.

В отличие от большинства соседей, Лимон считался добропорядочным гражданином, ибо кроме квартиры имел еще и постоянную работу, числясь живодером и получая за свои труды довольно приличную плату. Труды, надо отдать должное, были мерзкими, не на слабонервного. Целые сутки Лимон колесил в железном фургоне по Москве, бил из дробовика бродячих кошек и собак, спускался в подвалы, поливал свинцом крысиные колонии, посыпал отравой мышиные ходы. Трупы братьев меньших грузил совковой лопатой в фургон, вывозил на специальную площадку аж под Подольск и сжигал из огнемета.

Отдежурив, Лимон выпивал стакан водки и укладывался спать. В свои почти сорок лет это был общительный, несколько нервный верзила с малиновой от загара лысиной, с длинными узловатыми конечностями и нечистой кожей. Женщины у Лимона жили довольно часто. Он был влюбчив, но это быстро проходило, едва очередная подружка начинала зудеть по поводу гробовой темноты в комнате.

Снизу, на первом этаже, и сверху, на третьем, жили какие-то совершенно опустившиеся негодяи: курили травку, дрались голые во дворе, жарили в ванных комнатах подозрительные шашлыки. Любимым занятием у них было разбивание окон друг другу. Пребывая в постоянном кайфе, они не отличались меткостью, а потому часто высаживали и единственное окно комнаты Лимона, которое выходило во двор. Тому надоело возиться с остеклением, и он зашил окно снаружи толстыми досками внахлест, да еще и рубероидом обил. А на кой ему в комнате свет — он здесь только отсыпался.

Дважды в месяц выпадал Лимону обязательный наряд на очистку метро. Крысы давно облюбовали штреки подземного города, плодились и размножались тут круглый год. Наряд в метро всегда отнимал много сил — живодеры работали бригадами, старшой постоянно орал свое «давай, давай!», перекуривали редко, торопясь закончить обработку участка до того, как начнется движение поездов. Где только не находил Лимон крысиные гнезда — даже на распределительных щитах… Часто потом ему снились эти гнезда с розовыми безглазыми крысятами.

Вот и в этот раз Лимон вдоволь налюбовался во сне на своих подопечных — до тошноты. Проснулся от омерзения. Мышцы еще ломило после вчерашнего, но мозг отдохнул, проклятая вонь сгоревшего мяса больше не терзала носоглотку. Как всегда после дежурства, хотелось пить. Лимон прислушался: старый дом стоял тихо, только внизу, где-то в угловой квартире, изредка коротко и глухо брякало. Лимон догадался — разводным ключом орудуют соседи-подонки, а ключ срывается.

Он поднес к глазам браслет со светящимся циферблатом: почти двенадцать. На улице, наверное, солнце вовсю лупит, духота, вонь, а в комнате у Лимона — прохладно и темно, хоть фотоработы затевай. Нежиться в постели он не любил: проснулся — надо вставать. Почаще потопаешь — потолще полопаешь. Поплескался под душем, благо жетонов на воду пока было в избытке, пригладил редкие мокрые волосы на затылке и поставил на плиту чайник.

Кухонное окно, выходившее в Большой Головин переулок, уцелело, и возле него Лимон любил почитать подобранные на свалках газеты. Особенно интересовался он «Вестником», где печатались серьезные статьи по истории, из которых всегда выходило, что у России — свой, неповторимый путь, самой судьбой давно определенный для богоносного народа, и только сущие недоумки и откровенные враги Святой Руси могут спихивать с этого пути державу, уготовив ей роль колонии транснациональных корпораций и сырьевого придатка пресыщенной Европы. Не все статьи Лимон прочитывал полностью — газеты попадались изодранные, без многих листов.