Встретимся в раю

— Что такое верхонки? — повернулся на переднем сиденье Кухарчук, такой же потный и грязный, как и Жамкин с Чекалиным.

— Рукавицы, — объяснил Жамкин. — А то я уж и забыл, как он дерет — бетон. Как терка.

— Ничего! — шлепнул Жамкина по плечу Кухарчук. — Руки заживут. Ты можешь собой гордиться!

— А я могу гордиться? — засмеялся водитель Дойников.

— Если бы не моя реакция, нас «татра» просто расплющила бы! Ей-Богу, в лепешку! Бр-р-р…

— Все молодцы, — подвел итоги Кухарчук. — Ты, Дойников, как Бог вертел машину, а Жамкин как Бог убирал блоки. А Чекалин стрелял как Бог. Правда, чересчур торопливо. Мог бы оставить следствие без подследственных. Шутка!

— Что с ним будет? — спросил Чекалин. — Ну, с шофером, который остался?

— Разберутся, — пожал плечами Кухарчук. — Лет десять за теракт воткнут. А жрать-то хочется, братцы! Ведь уже четвертый час. И умыться не мешало бы. С меня просто течет.

— Я на эти тюбики глядеть не могу, — буркнул Жамкин, вынимая из холодильника в спинке кресла тубы с обедом. — Опять куриный бульончик, котлеты и гречка. Как в детском садике! Эту суку, что рацион составляет, заставить бы каждую смену давиться холодными котлетами!

— Может, старшой, натурального чего перехватим? — спросил Чекалин. — Вроде заслужили сегодня…

Кухарчук задумался. Дойников, заметив колебания унтера, поддержал Чекалина:

— А что, старшой, нормальная мысль! На Сухаревке у меня есть знакомый копер, армяшка. Шашлыки — пальчики оближешь!

— Нехорошо, Дойников, — сухо сказал Кухарчук. — Армяшка… А меня как назовешь? Хохляшка? Вот в Калифорнии… Попробовал бы ты вякнуть там что-нибудь насчет армяшки. Или негра…

— Да ладно, — отмахнулся Дойников. — У нас не Калифорния. Ты все эти повизгивания про равноправие наций газетам оставь. Лучше ответь, старшой, на вопрос: почему это в патрулях остались одни русские да хохлы? Когда я служить начинал, и татары были, и те же армяне, и даже грека одного знал. А теперь…

— Ты, Дойников, не возрожденец? — задумчиво спросил Кухарчук.

— Я многоженец, — отрезал Дойников. — Есть и такая партия.

Кто знает, чем бы окончился этот разговор на темы межнациональных отношений и партийной принадлежности… К счастью, Дойников уже тормозил у сквера на Сухаревской площади. За сквером, во дворе дома, торчал веселый вагончик на скородельном кирпичном постаменте, а по вагончику вились наискосок красные буквы: «Шашлыки Акопяна. Кто не едал — Москвы не видал!» Черноусый малый, на бегу размахивая белым колпаком, резво мчался к машине:

— Какая честь, какая реклама! Прошу покушать, господа, окажите сладкую милость!

— Идите, идите, — сказал Дойников напарникам. — Он действительно без ума от радости. Если у него патрули пообедают, то рэки не скоро заглянут. Эй, Ашот, я выйти не могу — служба, сам видишь. Скажи мальчику, пусть притащит четыре палочки, лаваш и мокрое полотенце.

— Момент! — сказал Ашот и снова взмахнул колпаком.

— Прошу, дорогие господа…

— Уговорил, — сказал Кухарчук. — А ты, Дойников, включи уоки-токи на всякий случай.

И пошли патрульные за вагончик, где с наслаждением умылись и сели за хлипким белым столиком в тени старых рябин-черноплодок, неподалеку от вентиляторных шахт метростанции. Справа возносились крутые шеломы церкви Троицы-в-Листах и светили на солнце самоварным золотом. А через дорогу, в центре Сухаревской площади, задумчиво стоял бронзовый Петр Аркадьевич Столыпин, уронив тяжелые руки на сложенную землемерную сажень. Кухарчук помнил надпись на металлической ленте, врубленной в гранитный цоколь: «Нетерпеливому подвижнику — терпеливая Россия». И еще Кухарчук, в отличие от своих напарников, хорошо понимал многозначительность того факта, что памятник вдохновителю земельной реформы поставили не где-нибудь, а в центре бывшей Колхозной площади…

Жара, мягкая ватная жара обнимала Москву. Колесом кружилось железное Садовое кольцо. Как хорошо было сидеть в тени, за белым столиком, расслабленно откинувшись на упругий, чуть шевелящийся под ветром рябиновый ствол!

Правда, долго ловить кайф не пришлось — набежал шустрый мальчик в галошах на босу ногу, натащил в картонных тарелочках горы шкворчащих шашлыков, политых жгучим красным соусом и посыпанных резаной зеленью. Лаваши были еще теплыми и источали запах свежего хлеба — вечный добрый запах. Потом мальчик приволок огромный, запотевший в холодильнике стеклянный кувшин с гранатовым морсом! Да, что ни говори, а оставались еще в Москве уютные места…

Согнули патрули бычьи шеи над гофрированными тарелочками и дружно вцепились молодыми зубами в горячее нежное мясо по триста рублей за порцию. Истово ели, не спеша, не обращая внимания на сладковатую вонь отравленного ветра, на грохот и мельтешение Садового кольца. Поработали мужики… Заслужили.

Последняя бомба старика

В одиннадцатом нумере Гриша Шестов обнаружил кроме Рыбникова еще две знакомые личности.

Деликатно глодал куриную ножку наемный шакал пера, скандально знаменитый фельетонист Панин, отзывавшийся на кличку Паня, а рядом с ним кромсал мясо огромными кусками и заглатывал его, словно не жуя, некий Иванцов, «свободный редактор свободной газеты», как он гордо представлялся, в прошлом — крайний правый нападающий российской сборной по футболу.

Шестов поприветствовал компанию, после чего ему была налита объемистая рюмка «смирновки» и пододвинуто блюдо с закусками.

— Будем есть и слушать, — сказал Рыбников.

Он присоединил к крошечному диктофону, который принес Шестов, распределительную панельку с наушниками и переписывающим устройством. Гриша принялся выпивать и закусывать, усмехаясь про себя, — второй раз обедает на шармачка. За столом царила тишина, только звякала изредка посуда да булькала «смирновская». Гриша думал: что могло собрать этих типов за один стол?

Читая «свободную газету» Иванцова, именуемую «Глас», Шестов никак не мог освободиться от ощущения, что Иванцов и в журналистике оставался в прежнем спортивном амплуа крайнего правого нападающего. Особой популярностью у московских обывателей пользовалась колонка в газете Иванцова «По слухам и на самом деле». Ее содержание могло быть, например, таким:

«По слухам, купец первой гильдии, гласный городской думы С. Никифоров купил имение в Нижегородской области на взятку, полученную от руководства возрожденческой партии. На самом деле имение куплено в Новгородской области на две взятки — от руководителя русско-финского смешанного предприятия Д. Руйтеля и председателя кадетской фракции в Государственной думе С. Слабакевича. Редакция выясняет, какого рода услуги гласного городской думы оплачены так высоко. Попутно выясняется также, на каком основании бездарному мелочному торговцу Никифорову, известному на Рогожском рынке под кличкой Сема Рваный, выдан патент на высокое и обязывающее звание купца первой гильдии. Раньше — Минин и Третьяков, нынче — Сема Рваный! С чем и поздравляем вас, господа…»

Естественно, Сема Рваный, прочитав в «Гласе» такую заметку, немедленно зверел и начинал лелеять темные желания. В результате с «Гласом» что-нибудь случалось — били окна, поджигали типографию, учиняли членовредительство «свободному редактору», перекупали под носом бумагу, сманивали наборщиков, вызывали в суд и так далее. Но Иванцов, отлежавшись в больнице, закупив бумагу по бешеным ценам черного рынка, заплатив наборщикам царские сверхурочные, отбрехавшись в суде, подписывал свежий номер «Гласа». На первой полосе аршинными буквами тискалось «Предуведомление редактора», в котором живописалась очередная стычка с противниками гласности и ненароком упоминалось о повышении вдвое розничной цены газеты. Гласному городской думы первогильдийному купцу Семе Рваному это предуведомление популярности у избирателей не прибавляло. А на «Глас» они все равно раскошеливались, тем более что под сагой Иванцова шел анонс: «Читайте в номере: саморазоблачение государственного чиновника, продавшегося мафии!»