Всячина

Понимать-то Доктор понимал. Слова понимал. Он не понимал только, что тут делает его друг. Он же тоже ученый. И еще писатель. Или он, вроде, как тот исследователь, получается? Наблюдатель из того, другого мира? От нас? Только вот рассказов и повестей не стало больше ни в журналах, ни в книгах. И в сети, выложенных для всеобщего обозрения и критики - тоже. Может, романище могучий и многотомный готовится? Сразу на литературную "нобелевку"?

– Ой, да какая там "нобелевка"?
– отмахивался Писатель.
– Я тут совсем мало писать стал, если совсем уж честно говорить. Так, наброски какие-то, глубоко в стол. А в сеть выложить, так сам ведь видишь - нет у нас тут Интернета. И много чего еще просто нет. А им, кстати, и не надо ничего такого, говорят. А ты мне - "нобелевку". "нобелевку"... Тут не творчество, понимаешь, не просто так жизнь. Тут - самая настоящая борьба за существование. Каждый день, фактически - борьба.

Они опять погуляли, нагуливая аппетит и перебрасываясь словами, которых становилось все меньше и меньше.

Потом, как-то совершенно случайно, уже на кухне за ужином и душевным разговором Писатель спросил, стеснительно покашливая в кулак, надолго ли друг к ним. Чтобы, мол, время свое точно рассчитывать. У него, у Писателя, всего два выходных. Завтра вот с утра - картоху сажать сказано, гряды распашут. А послезавтра уже в школу - вести свои уроки. Весна, понимаешь, скоро у них экзамены начнутся, и срывать выполнение учебного плана просто никак нельзя. Будем с учениками билеты учить, готовиться.

– Ты извини, - сказал после ужина Доктор.
– Но мне уже просто пора. Меня ведь отпустили-то на один день всего. Сказали - езжай к другу, подыши свежим воздухом, отдохни там денек, отоспись... Вспоминали тебя, кстати, приветы вот передавали. Ну, ты сам видел их приветы.

– Ну, да, ну, да... Спасибо всем отвечай от меня. Передавай, значит... А я тут вот, учу, значит, так и скажи всем...

– Ты пиши уже что-нибудь, что ли. А то пропал совсем. Как и не стало.

– Да я честно пытаюсь иногда. Не выходит у меня никак, чтобы сесть и совсем отвлечься от всего. Кстати, а как же ты обратно? Ночь же на дворе скоро.

Доктор позвал с собой на зады, развернул там свою сумку, как-то хитро ее приладил, что стала она горбом над головой, понажимал кнопки на больших квадратных часах, улыбнулся, махнул на прощание другу и исчез в яркой голубой беззвучной вспышке, от которой залился лаем соседский пес, кидаясь всем телом на забор.

– Чо было-то, Петрович?
– спросил с высокого крыльца курящий на воле сосед.
– Сверкало-то чо там у тебя?

– Да вот, друг мой домой улетел. Прокол пространственно-временного континуума, понимаешь ли. Открытие такое мирового значения.

– А-а-а... Прокол, значит. До чего дошел прогресс... Так ты насчет картохи-то не забыл ли? Утром, смотри, не проспи. И еще, Петрович, как за хлебом свежим пойдешь, так возьми на нашу долю две буханки, ладно? А то пахать-то мне до вечера придется, так просто не успею.

– Договорились. А ты своей-то не нальешь мне прямо сейчас? А то что-то вот настроение какое-то не такое... А твоя, помню, хороша была.

– Настроение - это ты верно. Друг ведь уехал. Ну, пошли, Петрович, за друга твоего выпьем. Пусть у него все получится. Но выпьем по чуть-чуть, - погрозил сосед корявым пальцем.
– Завтра же с утра на картоху!

Классика

Звонок в дверь ранним воскресным утром, когда все еще спят, накапливая тепло и негу к пятидневной рабочей неделе, вызывает только раздражение. Фома Игнатьевич подождал немного: может, жена поднимется первой и откроет дверь? Может, кто-то уже проснулся и стоит на кухне, и сейчас...

Опять звонок. Да длинный, уверенный.

Жалея себя и одновременно готовясь встретить грудью любую неприятность, Фома Игнатьевич поднялся, сунул ноги в старые разношенные тапки и зашаркал на выход.

Третий звонок.

– Ну?
– спросил Фома Игнатьевич в пространство за дверью, открыв ее и распахнув настежь.
– Ну? Чего надо с утра?

– Вот сюда глянь, дядя!

В руке звонившего в дверь распахнулась толстая кожаная книжица красного цвета. Вот и чего она красная - еще пытался уцепиться мозг за длинные и медленные размышления ни о чем.

– Все понятно? Собирайтесь!

– А дети?

– И детей поднимайте. Сегодня Шишкин. Там можно с детьми.

– Дети!
– закричал тонко и радостно Фома Игнатьевич.
– Дети! Вставайте! Мы сегодня идем на выставку!

– Тридцать минут вам на сборы. Автобус внизу. Опоздаете - сами знаете.

Они успели просто вот тютелька в тютельку. Как говорится, "на падающем флажке".

– Ивановы!
– кричал от передних дверей молодой полицейский в черной форме с блокнотом в руках.
– Ивановы!

– Есть, все!
– отвечали сзади.

– Так... Опискины!

– Это мы, - ответил Фома Игнатьевич.
– Мы все.

– Староприходские!

– Извините, Староприходский. Я один. Жена умерла.

– Вот ведь, - беззлобно ругнулся полицейский.
– Опять со списками напортачили. Вычеркиваю, значит.

После переклички тронулись. В пути кто-то впереди читал в микрофон справку о знаменитом русском художнике Иване Ивановиче Шишкине. Все слушали молча и внимательно. Даже дети. Они уже понимали.

Когда приехали, увидели огромную очередь.

– Ну, вот... Провошкались с вами. Теперь на весь день, считай. Ну, пока займемся чтением. Предъявите читательские билеты, подготовьтесь объяснять, если что у кого не так.

И пошел по проходу от самого начала автобуса и к самому его концу. Брал в руки читательский билет, листал быстро, сравнивал фотографию с лицом владельца, потом смотрел в свои списки, отмечал что-то, командовал "на выход", и человек бежал в конец очереди. И так с каждым.

– А вот вы, Игнат Фомич...

– Фома Игнатьевич мы, - робко возразил Фома Игнатьевич.

– А не одна фигня? Чем органы поправлять, лучше бы за собой следили. Когда взяли "Войну и мир"? А? А когда сдавать будете? Что, совсем ничего больше не читали? Маловато у вас выходит. Не по норме. Я вот ставлю специальную отметку - потом участковый проверит. Но на следующей неделе за вами будет еще Достоевский и Чехов. Оба сразу. Согласно списков. То есть, прощаю... Пока. На выход!

И Фома Игнатьевич, подталкивая детей и прижимая локтем руку жены, быстро пошел в конец длинной очереди на выставку великого русского художника Шишкина, радуясь, что простили. Хоть и пока. Ничего, на следующей неделе вечерком после работы осилит и Достоевского, и Чехова.

Понятное же дело - на классике держится все. От семьи до государства - на классике.

Сзади следующему скомандовали:

– На выход!

Колокольчик

– ...А тебе, добрый молодец, я подарю за все хорошее вот такой очень полезный и очень волшебный подарок.