Вторая смена

Во входной двери с хрустом повернулся нижний замок. Темчик квартиру всегда запирает с нижнего замка к верхнему, открывает ее строго наоборот, а я бренчу ключами, как леший на душу положит, применяя иногда банальный стишок-«отмычку», если связку лень искать. Там простенькие слова, как в детской скороговорке. Наш визитер вполголоса, но весьма узнаваемо бормочет ведьмовское, способное разомкнуть практически любые узы. Можно разобрать слова: «Крестом и нулем…» Дверь вздрагивает, но не поддается, держится на честном слове и двух замках. Вскрыть их – минутное дело. Еще меньше времени надо, чтобы войти в квартиру, где находятся восьмилетний ребенок и женщина, ни разу не похожая на боксера-тяжеловеса. В детской трещат стрекозиные крылышки клавиатуры.

– Жень, ты не ушла еще? Погоди, я сейчас допишу! Доиграю!

Дверь медленно, очень угрожающе открывается.

Страх всегда наваливается на тебя целиком, окатывает своей ледяной ясностью с головы до ног. А проходит он постепенно – сперва прочухивается мозг, потом оживают руки, глубоко и спокойно выдыхают легкие, сердце бьется уже не в ушах, а на своем законном месте. И перед глазами не зеленые пятна – а огромная фигура.

– Мать твою! – Наверное, так пялится на удава загипнотизированный им кролик – страшно до ужаса, но сопротивляться не буду.

– Евдокия! Вы, конечно, дама экзальтированная, я не подозревал, что до такой степени… – Незваный гость усмехается.

– Вы зачем ключами-то, как взломщик? – Я прогоняю из головы опасную ассоциацию – в нашей квартире кто-то уже рылся, у Марфы-Маринки тоже.

– Какой взломщик? – отмахивается он, устраиваясь на полу поудобнее. – Ваш благоверный связку выдал. Бейсик! Не надо, не трогай!

Я тоже присаживаюсь на корточки, не сводя взгляда с теплой горы черного меха. Гора шипит и даже слегка поводит хвостом.

– Артем попросил в квартиру войти побыстрее, чтобы соседям глаза не мозолить, поэтому пришлось без спроса. Он обещал подъехать через полчаса.

– Я поглажу? Он… Вы… у кого из вас разрешения спрашивать?

– Да ни у кого, гладьте на здоровье. Бейс, Евдокия тебя любит. Видите, не отодвигается, вы ему понравились.

Я счастливо и бессмысленно мычу, потом утыкаюсь лицом в жаркую шкуру, чую горячее сытное тепло – как от плиты в обжитой кухне. Так пахнут добрые сказки.

– Бейсик, хороший, огромный мой. Ах ты умничка какая…

– Мрыыыыыыть…

– Можно, Бейс, можно. Евдокия, а где у вас тапочки какие-нибудь?

– Кто у нас самый красивый, самый теплый? Чего? На нижней полке. Самый огромный – кто тут у нас?

От шерсти волной идет горячее тепло, нежное и сильное одновременно. Монотонное мурчание – как шум моря – делается чуть громче, убаюкивает, обещает, что все теперь сделается хорошо и спокойно…

– Ты мой славный…

Анька распахивает дверь и не двигается с места, только улыбается и радостно звенит:

– Женьк, а можно я тоже поглажу? А его как зовут? Женька, а куда ты мою косынку положила? А нам его насовсем дали или только поиграть?

– Ага. Не знаю. Наверное. – Я продолжаю гладить огромного зверя. – Спроси у… Дима, слушай, а тебя как зовут-то сейчас?

– Бейс, это тоже свои. Это ведьмин кутенок, не обижай. Понял меня?

– Угу, – отвечаю я вместо Бейсика.

– А что касается имени. Евдокия, вы будете смеяться, я тоже Дима, но другой. Его сын.

Я и вправду смеюсь – вполне себе счастливо. Как шестьдесят с лишним лет назад, когда во дворе общаги Шварца юный папаша этого Димы позвал меня танцевать, а заодно жить нынешним днем, а не только прошедшим.

Первый раз в жизни вижу кота, который бы ел торт. Не с голодухи, а по собственной инициативе, мурча от удовольствия на весь подъезд. На черной морде сияют крошки, длиннющие жесткие усы обсыпаны сахарной пудрой, лесной аромат целебной шерсти сплетается с запахом теплого теста. Довольная жизнью тварюга гудит, словно добрая трансформаторная будка. Хвост – размером с приличный веник – вяло ерзает по ковру. Мощная лапа опускается на десертную тарелку, приминает последний кусок. Розовый язык – чуть меньше открытки! – слизывает крем с золоченого ободка.

– Хочешь, котя, я тебе свое отдам? – Анька, прикрывшая чудо-челку моим платком, не отступает от зверя ни на шаг.

– Дочка, ты лучше сама съешь. – Сын моего шварцевского кавалера скрипит стулом.

– Я не ваша дочка, а папина и Женькина, а вам я внучка. – Анька деловито перекладывает кусок на котову тарелку.

– Ну внучка так внучка, – соглашается Дима-младший.

– Анька, это свинство! – лениво ругаюсь я и смотрю на Темчика. Пускай он вмешивается в воспитательный процесс, мне сейчас для этого слишком хорошо. Артем откладывает вилку. Смотрит на мои губы. Я так разомлела, что напрочь забыла о его глухоте. А пересказывать эту ерундень мне не хочется.

– Да? – Он мечется взглядом. Тянусь к Темкиному плечу, чтобы объяснить, что все в порядке. А вместо этого тыкаюсь губами в уже родную, практически мою щеку.

– А если ему сейчас рыбки дать, он ее будет есть? Дядь Дим? – интересуется пронзительный детский голосок за тысячу километров отсюда.

– Не перекармливай. Нам ехать скоро… – Добродушный взрослый голос гудит где-то на краю света, ветром в поле, прибоем в море, грозовыми тучами в небе.

Мы целуемся так, будто делаем это впервые в истории всего человечества, будто ни я, ни Тема понятия не имели, что такой природный феномен бывает, а, узнав о нем, выяснили, что именно этого мы хотели больше всего на свете. Это как с водой – пока не начнешь пить, в жизни не догадаешься, до какой степени внутри тебя все ссохлось. И остановиться не можешь, почти захлебываешься, урча от удовольствия громче кота. Я знаю, как чувствуешь себя, если вдруг лишаешься слуха. Теперь я знаю и другое: как бывает, если тебе выдали новый слух. И новое обоняние, и осязание тоже. Я становлюсь легче и счастливее – с каждым шагом, сделанным в сторону комнаты.

– А давай, дочка-внучка, мы с тобой вот чего в чай добавим… Знаешь, что это за травка такая? Или тебе мама не говорила?

– Не помню. Эта травка на червяка похожа. Ой, смотрите скорее, котя вылизывается!

После таких минут мир становится очень чутким и чудным, оборачивается сплошным волшебством. Солнечное пятно на обоях – лучше самой гениальной картины. Тихий ветер в форточке свистит отточенной мелодией. Может, с этим звуком дышит вселенная – тщательно продуманная, вдохновенно существующая? Мир чистый и новенький. Это мы, вдвоем, только что его создали, оживили кратким теплым дыханием, расшевелили своими торопливыми движениями, запустили в бесконечность своими различимыми словами? И любая фраза кажется грубой подделкой того, что невозможно ограничить буквами или звуками, лишним шевелением, разомкнутым объятием…

– Тем, такое разве бывает вообще? Это же как ведьмовство, только не для мирских, а для себя. Знаешь, я теперь понимаю, что они чувствуют, когда мы добро сеем. Обычно говорят, что «у меня грипп» или «у меня депрессия». А у меня ты. Как продолжение меня. Мы слились, как две прямые в бесконечности. Значит, любовь – это такая бесконечность. Только не как в геометрии, а реально существующая. И в нее можно попасть. За секунду, например. Хотя в ней не должно быть времени?

– Должно, но оно тогда по-другому измеряется. Как валюта. Ну, с другой ценностью, как спички в «Кин-дза-дзе».