Второе сердце

— Всех дырок ему, конечно, не залатать: знаете ведь — и ракет в этом году опять не додали, и углекислотных огнетушителей… А в Ленинграде не получил — на месте где возьмешь?

— Почаще надо министерство беспокоить! Сколько же такое ненормальное положение может продолжаться?

— А вы зайдите как-нибудь ко мне в кабинет — я вам покажу свою с ними переписку. Талмуд целый! Непременно зайдите, чтобы неверного представления у профкома не было… Снаряжаю партии, «режу» заявки на комплектацию и, поверьте, предателем себя чувствую!

— Ну уж…

— Меня министерство обделяет, я — начальников партий, начальники — своих работников… Мне недавно стишок один на глаза попался: пишет поэт, что жизнь постоянно заставляет его доверять себя окружающим — шоферам, пилотам, докторам, поварам… Стишок — так, средний, но последние строчки запомнились: «Мы перед многими в долгу. Вот жизнь моя — поберегите, а ваши — я поберегу…» Подходящая формула! В нашей с вами технике безопасности все друг с другом повязаны, как круговой порукой.

— И все же не особо переживайте, Трофим Александрович! У всякой медали две стороны! Меня, например, в небезызвестной вам партии — номер не буду называть — в сорокаградусную жару ледяным кумысом как-то угощали. Ага! Привезли от казахов огромную бутыль, снимают с автомобиля, словно так и надо, ваш углекислый огнетушитель, окатывают бутыль и — пожалуйте! На стекле аж кристаллики льда!

— Способ известный, не только для кумыса годится… И куда ракеты чаще всего изводят, я прекрасно знаю. На фейерверки! То чей-нибудь день рождения отмечают, то какой-нибудь праздник. Праздников летом много: День Авиации, День Военно-Морского Флота. Собственные, полевые: подъем флага, закрытие сезона… Да ведь за руку каждого, сидя в Ленинграде, не поймаешь, а по документам — ракеты списаны на дело, в маршрутах израсходованы! За прошлый сезон списаны — к новому комплектуй заново! Не напасешься!

— Что сейчас об этом говорить — осенью надо с начальниками партий побеседовать как следует!

Вспыхнуло табло, и они начали опоясываться ремнями.

Стоянка была краткой: пассажирам даже не предложили пройти в здание аэропорта. Дали постоять около самолета на начинающем пригревать солнышке, подышать свежим воздухом и позвали обратно.

— Правильно вы, Трофим Александрович, про праздники вспомнили: от праздников в поле — одни неприятности. Слышали о последнем случае у наших соседей?

— Что за случай?

— Не слышали… Значит, не успело еще министерство письма по организациям разослать. Я про этот случай в территориальном комитете узнал: технический инспектор рассказал, он как раз с расследования вернулся… И праздника никакого не было, просто получку в партии выдавали. Заторопились буровики, решили с точки на точку переехать, не опуская мачту самоходки: рядом, мол, и место ровное. Ну и зацепились за провода высоковольтки — местной, на шесть тысяч вольт.

— И тут высоковольтка! Рок какой-то! Постойте, постойте! Была ведь лет пять назад подобная история! Тоже зацепились за провода — только не при переезде, а при подъеме мачты.

— Точно. Тогда — два трупа, в этот раз — один, тракторист. Сменный мастер и рабочий следом за трактором шли, их лишь тряхнуло слегка током. Отделались легким испугом.

— Будет опять шуму! Пять лет назад, помню, такие министерство молнии метало, что небу было жарко! Кого могло — с работы поснимало! Судебное дело велось… И нате вам — тот же расклад!

— Судебное дело — само собой… Виновных найдут, виновные всегда есть! И в нашем с вами случае, посмотрите, отыщутся. Да мертвым от этого легче не станет.

— Не станет, Валентин Валентинович, не станет…

Самолет ровно набирал высоту на последнем отрезке их с Бубновым перелета.

7

Когда они, покинув борт приземлившегося лайнера, приближались к выходу с летного поля, Корытов выделил в толпе встречающих высокую и худую фигуру Глеба Федоровича Егорина. В последний раз они виделись в мае, перед выездом егоринской партии в поле: Глеб Федорович был тогда деловит и весел, как всякий влюбленный в свою профессию геолог, наконец-то дождавшийся начала сезона, с удовольствием расстающийся с зимней — бумажной, вгоняющей в спячку — волокитой. Сейчас загорелое лицо Егорина казалось осунувшимся, постаревшим. Он машинально помахивал прилетевшему административно-профсоюзному начальству выгоревшей горняцкой фуражкой: дескать, я тут.

«Как ему удалось до сих пор сохранить эту фуражку? Четверть века с отмены нашей формы прошло…» — подумал Корытов, кивая в ответ: мол, видим вас, видим.

— С благополучным прибытием!

— Спасибо! Здравствуйте, Глеб Федорович!

— Доброе утро, Глеб!

— Доброе… — нахмурился Егорин и надел фуражку. — У меня в последние дни добрых нет.

— Технический инспектор не давал о себе знать?

— Прохоров? Привез я вчера в партию Прохорова, Трофим Александрович, самолично доставил.

— Ну и как он настроен?

— Не понять пока. Ходит, присматривается, помалкивает…

Они прошли через здание аэропорта, где Валентин Валентинович не преминул отведать из автомата местной газированной воды, и сели в ожидавший их «уазик» — хозяин впереди, Корытов с Бубновым сзади.

«Все правильно — по нынешнему этикету… — отметил Корытов. — Не желает геология отставать от веяния времени! Давно ли впереди непременно начальство сажали?»

Шофер, молча поздоровавшись, сунул в дверной карман сложенную вдвое роман-газету, которую до того читал, и повернул ключ зажигания.

— Трофим Александрович! Если не возражаете — заскочим на минуту к местным геологам!

— Делайте, как вам надо, Глеб Федорович.

— Они обещали сварить у себя в механической мастерской… гробы для отправки в Ленинград останков погибших… И корреспонденцию забрать надо — мы на их адрес получаем.

— Я же говорю…

— Трогай, Сева, к геолконторе!

В конторе Егорин пробыл минут двадцать, затем они заехали на главпочтамт — отправить письма и бандероли; с главпочтамта начальник партии хотел было завернуть еще куда-то, но раздумал, почувствовав, видимо, что перебарщивает, и приказал водителю: «Домой!»

Тайга стиснула дорогу, сузив ее и искривив, незаметно: лесные островки окраины города, с видневшимися между деревьями корпусами новостроек, слились с материком леса плавно, без перехода.

Егорин сидел вполоборота — левое ухо, когда-то отмороженное, с обкорнанной раковиной, внимательно торчало из-под бархатного околыша фуражки. Прямой, параллельный козырьку, нос Глеба Федоровича четко вырисовывался на фоне лобового стекла.

— Вы сказали: завтра мехмастерская закончит?

— Послезавтра, Трофим Александрович.