Второе сердце

— Глеб Федорович вам говорил, наверное, что именно я первая увидала дым над долиной в то утро, — начала Галина как по писаному. — Делала водные процедуры — я, знаете, с детства закаляюсь — и увидала. А когда Глеб Федорович выезжал к месту… туда, где — дым, я упросила его взять меня с собой. Сама не знаю, почему напросилась поехать — словно чувствовала беду. Занималась я на месте катастрофы только одним: как велел мне Егорин, приводила в сознание командира экипажа Михаила Петровича. Под рукой никаких средств не было — одна вода. Мы даже нашатырного спирта не захватили — не подумали даже, что понадобится. Пока ехали — всё о лесных пожарах говорили. Про себя каждый, наверное, всякое предполагал, но вслух: лесной пожар да лесной пожар… А без того же нашатыря как в чувство приведешь? Пульсу Михаила Петровича был — искусственного дыхания делать не требовалось, лицо и руки — теплые… Сижу — мочу в ведре ветошь, что мне шофер дал, прикладываю командиру к вискам, обтираю лицо да шею, никуда не отхожу, не отрываюсь. Только если лежащий тут же штурман Борис стонать прекратит — попить попросит. И хорошо, думаю, что нельзя никуда отходить, потому как страшно… еще что-нибудь увидеть… Глеб Федорович на минуту ко мне подошел, я его спросила, как ребята наши, а он головой замотал и заплакал. С того момента мне и стало страшно…

Руки Галины на клеенке стола начали подрагивать, и она крепко сцепила замком пальцы — с серебряным перстеньком на одном…

— А потом Михаил Петрович очнулся наконец, начал беспокоиться, метаться, кричать… Рассказывал, наверное, Егорин?

— Рассказывал, Галина Сергеевна, рассказывал. Можете об этом не продолжать. Вспомните лучше, когда вы накануне в последний раз видели командира и экипаж?

— Всех вместе — за ужином, а командира… а командира — еще перед сном. Издали… Он из вагончика — от начальника нашего, наверное, — шел… рукой мне махнул… Махнул и дальше пошел.

— Вы перед сном — извините, конечно, — случайно его встретили?

Корытов машинально отметил, что косточки сплетенных пальцев девушки побелели.

— Случайно. Вышла из палатки проветриться и увидела… — Галина нахмурилась.

— Поверьте, мне отнюдь не доставляет удовольствия задавать подобные вопросы, но… Командир вам нравился… как мужчина?

— Проинформировали!.. Какое это имеет значение? И почему я должна отвечать?!. Уж… уж не связываете ли вы как-то…

— Ничего я пока не связываю, я лишь хочу во всем до конца разобраться. Для себя хочу, лично для себя. И не надо капризничать: капризничать в нашей с вами ситуации — не лучший исход… — Корытов достал сигареты, но закуривать не стал. — Галина, командир в тот вечер не показался вам несколько странным? Скажем — выпившим…

— Выпившим? Нет, не показался. А странным… Странным, если говорить откровенно, он мне уже недели две казался. Даже не странным, а просто не таким, каким был в начале сезона. Молчаливее стал, задумчивее, грустней. Я себе эту перемену объясняла просто… — Галина поежилась и передернула плечами.

— Замерзли? Хотите, я вам пиджак дам?

— Что вы, что вы! Увидит кто-нибудь — бог весть, что подумает! Да и как можно мерзнуть в такой вечер?.. И вопросов, надеюсь, у вас ко мне немного осталось.

— Немного. То есть… Да в общем, нет больше вопросов. Есть одна просьба: не огорчайте Глеба Федоровича — у него сейчас и так огорчений хватает, — изложите, пожалуйста, на бумаге все, что считаете нужным рассказать о катастрофе. Примерно так, как мне рассказывали.

— Ничего я не хочу писать — я же ему сказала!

— Почему?

— Да… просто не хочу!

— Но ведь это не объяснение. Капризничать, повторяю… И потом, кроме желания-нежелания, существуют определенные обязанности, Галина Сергеевна, и уж если не этические, так сугубо служебные. Как-никак, а в настоящее время вы числитесь в штате партии, находитесь под началом у Егорина. Он вправе с вас и требовать…

— Уздечку дергаете, товарищ главный инженер?

— И. о.! Дергать уздечку — занятие главного инженера, верно, а я лишь исполняющий обязанности.

Впервые за время разговора на лице девушки появилось подобие улыбки.

— Изложите именно то, что сочтете нужным. Как подскажет ваше… сердце, так и напишите.

Галина подумала и поднялась из-за стола.

— Напишу. Считайте, что уговорили. Вернее, не так: что я специально отказывала Глебу Федоровичу, вынуждая вас поразговаривать со мною, попросить. Совсем в том духе, как вы, очевидно, представляете теперь меня… Спокойной ночи, Трофим Александрович!

— Спокойной ночи!

Уходила она, покачивая фирменными нашлепками на джинсах, неторопливо и не глядя по сторонам.

Перебрав несколько вариантов возможного продолжения вечерней встречи Гали с командиром, Корытов остановился на последнем, «максимальном», как он его для себя назвал: встретившиеся провели ночь вместе. Возникал при этом вопрос, где они могли провести ночь? Командир спит в одной палатке с экипажем, Галя, кажется, со своей начальницей, Людмилой Ионовной. Откуда, однако, известно, нет ли в лагере какой-нибудь пустующей палатки? И потом — ночи стоят теплые… Итак: они пробыли до утра вместе. На рассвете командир, положим, пошел на аэродром, а Галя вернулась в свою палатку, побыла там некоторое время, дождалась вылета самолета, не могла уснуть или решила уже не ложиться и отправилась купаться.

При таком ходе событий легко представить состояние командира: усталость после бессонной ночи, рассеянность, посторонние мысли, лезущие в голову… Мог ли он на мгновение забыться — не заснуть, так задремать? Мог. А этого мгновения вполне хватило…

Свой максимальный вариант Корытов отложил в сознании как рабочую гипотезу, которую вряд ли удастся себе доказать и не представляется возможным проверить.

12

Валентин Валентинович, коротавший вечер наедине с книгой, поднял голову:

— Ну что, господин Мегре, удалось вам узнать что-нибудь интересное?

— Девушка сама — интересная… Хотя и выпендривается малость — старается казаться не такой, какая есть. А в общем, славная девушка… Но приходится ей в эти дни несладко.

Бубнов переложил на новое место закладку, захлопнул книгу.

— Я порой думаю: нелегко вам, Трофим Александрович, в вашей должности работать! Слишком близко к сердцу все принимаете. Я наблюдал за вами на месте аварии… Надолго вас не хватит! Если бы я за свои четверть века, что в комиссии по охране труда председательствую, всякий раз так переживал… А мне в разных, иногда большой траты нервов стоящих делах участвовать приходилось!

«Наблюдал он! Нашелся — непереживающий!..»

— Что вы еще, Трофим Александрович, хотите выяснить — а я вижу: хотите, — чего добиться? Председателю комиссии все ясно, нам с Егориным — тоже вроде…

— Вроде! Вот именно — вроде! А хотелось бы добраться до действительной ясности, до полной, Валентин Валентинович! Представьте: прилетят сюда посланные экспедицией бортоператоры… Или — мы с вами вернемся в Ленинград, а их еще не успеют отправить, и так может случиться. Что я им скажу? Как сумею избавить от чувства страха перед предстоящими полетами? А страх в них сидеть будет — не сомневайтесь! Будет, хотя вида они постараются не подать… Скажу: в происшедшей катастрофе виноват экипаж, так? Так. А в глазах у них увижу вопрос: где гарантия, что с новым экипажем не случится нечто подобное? Мы с вами знаем, да и они — тоже: на сто процентов такой гарантии никто дать не может. Не бывает ее — абсолютной! Но для того чтобы достойно разговаривать с операторами, я должен быть уверен: и мы с вами, и аэрофлот сделали все, дабы приблизить гарантию к абсолютной. Уверенности такой у меня пока нет…

— Но ведь как бы мы ни хотели — нет, действительно, стопроцентной гарантии! Разве можно полностью исключить фактор случайности?

— Верно говорите: нельзя исключить. Но мне, повторяю, нужна уверенность, что лично я принял все меры, чтобы исключить. В частности, исчерпал все возможности дознаться, почему случайности бывают, почему была… Словом, чувствовать себя чистым и перед людьми, которым завтра лететь, и перед погибшими, и… перед самим собой.

— Вот-вот! Любите вы считать себя виноватым!