Второе сердце

— Вряд ли. Они вообще в дни полетов не пили. В нелетную погоду, при вынужденном безделье, случалось, выпивали, а чтобы в полосу ежедневных вылетов — не припомню такого.

— С механиком бы поговорить… — заметил Корытов.

— С ним сейчас не поговоришь — его вызвали в авиаотряд. Наверное, по поводу аварии. — Егорин снял фуражку: в машине становилось душновато.

— Показания механика будут отражены в акте аэрофлотовской комиссии. И данные об экспертизе на наличие алкоголя в крови членов экипажа к акту приложат… обязаны приложить.

— Не могли они выпить, Иван Сазонтович, не такой народ!

Автомобиль вдруг резко качнуло, отбросив Корытова к дверце и навалив на него Валентина Валентиновича, двигатель надрывно заревел…

— Вправо руля! Вправо руля, Сева! Куда ты?! Куда?! — Егорин прыгал на сиденье, не зная, чем помочь шоферу, крутившему баранку из стороны в сторону. Машина моталась, пробуксовывая и сползая к краю дороги. Наконец забуксовала окончательно и встала с заглохшим мотором, удерживаемая шофером на тормозах от дальнейшего сползания.

Корытов открыл дверцу: заднее колесо под ним по ось увязло на самом обрезе полотна дороги в промоине, оставшейся, видимо, с поры весеннего снеготаяния; ниже по склону сопки промоина расширялась в настоящий овраг, перегороженный упавшими друг другу навстречу деревьями.

— Вылезайте все на ту сторону! Толкнуть надо машину… — Корытов не узнал своего охрипшего голоса. — Сева, не отпускай тормоза!

Подойдя к обочине и глянув вниз, Прохоров хмыкнул, покачал головой, отступил подальше от края дороги и навалился плечом на задок машины.

— Ну, разом!

Сева запустил двигатель, все дружно налегли, и «уазик» довольно легко выскочил на твердое покрытие.

— Без приключений не обходится, — сделав глубокий вдох, пробурчал Прохоров и полез обратно в автомобиль. Остальные молчаливо последовали за ним, и машина тронулась дальше.

Первым прервал молчание Егорин:

— Да, Всеволод… Чуть-чуть не устроил ты нам веселую жизнь!

Сева неспокойно поглаживал набалдашник рычага переключения скоростей.

— И как ты умудрился прозевать эту яму?! Видел ведь, когда туда ехали, обогнул, помню, аккуратно!

— Задумался, Глеб Федорович…

— Что тебе в голову пришло — задуматься?! За рулем задумываться — вредно… а точнее — опасно!

— Обдумывал, что вы мне сказали насчет объяснительной записки по поводу аварии самолета.

— Думал про аварию и сам чуть аварию не сделал! Что там обдумывать?! Ты слышал мой рассказ? Слышал. Имеешь добавления?

— Да нет, вы все точно объяснили, нечего мне добавлять… А летчиков я в тот вечер в последний раз часов в шесть видел.

— Так и излагай!

— Понятно. Только ведь все написать надо…

— Напишешь — грамотный!

Разговора их никто не поддержал, и другого никто до конца пути не заводил…

11

По первым сумеркам, дав возможность членам комиссии после ужина отдохнуть, зашел Егорин.

— Вот, — положил он на стол заколотые большой скрепкой бумаги, — приложения к акту готовы: и выкопировка из карты района, и план места происшествия, и объяснительные записки — моя, шофера… Осталось — от Стреховой получить. — Он подвинул бумаги на середину стола. — Трофим Александрович, вы не раздумали побеседовать с нею?

— Нет, конечно. Готов — когда скажете.

— Она сейчас придет к столовой — там и сможете поговорить: комары сегодня как будто не донимают. Ветер переменился и посвежел к вечеру. А нет, так моя палатка в вашем распоряжении…

— Хорошо. — Корытов, видя, что председатель комиссии, листавший «Огонек», бумагами не заинтересовался, взял их и начал просматривать. — Валентин Валентинович, вы не хотите присутствовать при нашем со Стреховой разговоре?

— Не стоит, думаю. С глазу на глаз лучше обычно выходит.

— Ладно. — Корытов передал ему, не долистав, бумаги и встал. — Пойдемте, Глеб Федорович!

Отойдя от вагончика, Егорин придержал Корытова за локоть, замялся.

— Понимаете, какая катавасия… Стрехова…

— Извините. Как ее по отчеству?

— Сергеевна. Галина Сергеевна.

— Слушаю.

— Галина, говорю, отказывается писать объяснение…

— То есть как отказывается?

— Без всякой мотивировки. Не хочу, мол, ничего писать!

— Ладно. Идем, идем… — высвободил локоть Корытов.

За столом под навесом виднелась одинокая фигура: ссутуленные плечи, склоненная набок голова, локти на столе. Подойдя поближе, Корытов узнал в девушке красавицу, лицо которой возникло из тамбура вагончика в дверях кабинета Глеба Федоровича, когда комиссия собралась для первого разговора. Правда, сомбреро на девушке не было: прямые волосы, перехваченные лентой, открывали незагорелый выпуклый лоб.

— Здравствуйте, — поднялась навстречу Стрехова.

— Добрый вечер, Галина Сергеевна!

— Вот, Галя, как я говорил, Трофим Александрович хочет, чтобы ты с ним побеседовала. Можно здесь — можно в моей палатке.

Галина безразлично пожала плечами. Корытов, жестом пригласив ее сесть и усаживаясь напротив, кивнул Егорину:

— Хорошо, Глеб Федорович, спасибо! Дальше мы разберемся.

— Ну и прекрасно! А я займусь своими заботами.

Он повернулся и зашагал в сторону затарахтевшей в этот момент, словно угадавшей намерение начальства явиться с вопросом: почему сачкуем? — электростанции.

В свете загоревшихся над столом лампочек лицо Галины проявилось отчетливей. Действительно, красивое. И вроде ничего особенного: глаза как глаза — не маленькие, но и не большие, брови как брови — не соболиные, нос — вздернутый… Ничего особенного, а спроси: какое? — один ответ: красивое!

— Так что вас интересует, Трофим Александрович?

Спрашивайте.

— Что меня интересует?.. — Корытов заставил себя отвести взгляд от лица девушки. — Интересует все, что вы можете рассказать по поводу случившейся в партии трагедии. Все подробности, все мелочи… то есть не мелочи, конечно: мелочей в подобных случаях не бывает…