Второй шанс

Кажется, на секунду я потеряла сознание. Чуть не выронила поднос, тарелки зазвенели, и я крепче схватила драгоценную ношу.

Суржевский стоял у барной стойки. Там, где у нас касса. И здесь же выход из кухни.

Он снова делал это. Рассматривал меня. Нагло, дерзко, не таясь, заставляя чувствовать себя голой.

А я опять дар речи потеряла. Как будто школьница, которую вызвали к доске, а она не подготовила урок!

Чёрт, это же было так давно! И я всегда хорошо училась!

Давай, Алиса. Скажи что-нибудь. Ты взрослая женщина, ты журналист. Язык подвешен. Ты сможешь. Но Суржевский снова меня опередил.

— И, кстати, зря пряталась, — слегка усмехнувшись, добавил мужчина, — твой красный капюшон ни за каким подносом не спрячешь.

Игорь кивнул на мои волосы, собранные в объёмный пучок, а я зарделась алой краской.

Боже, мужчина заметил меня. Видел, как я жонглирую подносом, пытаясь скрыться.

Почему я всегда позорюсь перед ним? Это какой-то злой рок. За всю жизнь со мной не происходило столько неловких ситуаций, сколько удалось лицезреть этому типу.

Нет, я должна показать себя достойно. Я должна сделать что-то, за что он хоть немного зауважает меня.

И я, прочистив горло, заговорила:

— Здравствуйте. Простите, просто не ожидала вас здесь увидеть.

— Да, — Суржевский кивнул. — Я нечасто бываю в Домовом.

Я зачем-то тоже кивнула в ответ и опустила глаза на свои балетки. Господи, почему же так неловко? И почему я всё ещё здесь стою? Мне ведь работать надо… И Игорь не уходит… Он разве ещё не расплатился?

— И, — я снова заговорила, — я бы хотела извиниться…

— А сейчас за что? — Суржевский не проявил терпения.

А мне было сложно говорить. Ужасно. В горле словно ком застрял, щёки пылали. А взгляд я так и не сумела поднять. Руки уже затекли держать поднос, поэтому я всё же продолжила, выпалив на одном дыхании:

— За моё поведение на той вечеринке. Обычно я так не делаю. И если бы я знала, что вы не свободны, то никогда бы не стала… Я бы не стала…

Я переступила с ноги на ногу, испытывая жуткую неловкость. Суржевский возвышается надо мной, словно айсберг над Титаником. Чувствует себя абсолютно уверено, а я мямлю что-то нечленораздельное и не могу подобрать слова. Тону всё глубже и глубже…

— Что не стала бы? — услышала слегка насмешливое, — предлагать мне секс?

Господи. Я всё-таки умру. Упаду сейчас замертво, а сверху меня накроет коктейль из жюльена и кофе.

Не думала, что можно испытывать ещё большую неловкость, но Суржевский открывает во мне новые грани. И эти грани мне не нравятся.

— Ну, в общем, да, — признала. Чего утаивать? Мы оба там были…

— И что значит, не свободен, красная шапочка? Ты что, решила, что эта девочка, моя подружка? Ты не видишь, что она ребёнок совсем? Ты вообще хоть иногда думаешь?

И вот сейчас, наконец, проснулся мой характер. Почему этот тип всегда разговаривает со мной так, словно я несмышлёное дитя? Разве я не заслуживаю хоть каплю уважения? В конце концов, я тоже человек!

— А почему вы всё время меня оскорбляете? — взглянула Суржевскому в глаза. Синие… Как море… — Да, я думаю. Постоянно! Я только и делаю, что думаю и что-то решаю! Стоит ли позволить себе отпуск в этом году или купить понравившуюся сумку. Какое молоко взять в магазине и как закончить работу вовремя, чтобы больше времени провести с дочкой. Постоянно думаю, стоит ли разрешить ей чуть дольше погулять и можно ли девочке уже смотреть тот или иной фильм. Решаю, стоит ли увезти дочь дальше от друзей и школы, чтобы сэкономит на танцевальную студию, в которую она хочет пойти. Я каждый день несу ответственность и принимаю важные решения. И пусть я не решаю, куда бы вложить очередной миллион, но, поверьте, мои проблемы ничуть не меньше ваших.

Я сдула вновь упавшую на лицо прядь и с вызовом уставилась на Суржевского.

На него, кажется, моя речь не произвела никакого впечатления. Он снова разглядывал меня. Медленно, лениво, напоминая волка… Возможно, он даже не слышал моих слов.

Я закатила глаза.

— Всего хорошего!

Попрощалась и, обойдя мужчину, пошла разносить остывшую еду.

— Вот гад, — Марина перехватила меня у входа в кухню, — за шестым сидел, видела? Наверняка, денег куры не клюют. А сам взял, и рассчитался у бара. Наверняка, чтобы чаевые не платить…

Я лишь грустно улыбнулась… Думаю, на самом деле он пошёл туда, чтобы в очередной раз мне нахамить. Но коллеге, конечно, об этом не расскажу.

— Уберёшь их стол? Я зашиваюсь.

Я кивнула, взяла тряпку и пошла к шестому.

Поправила салфетницу, смахнула крошки и застыла. Моё удивление сложно передать словами.

В чехле для столовых приборов, под не понадобившейся ложкой, аккуратно лежала пятитысячная купюра.

Какое-то время я гипнотизировала бумажку, вероятно, ожидая, что она исчезнет.

Но этого не происходило.

Что это? Чаевые, почти в четыре раза превышающие сумму всего заказа? Смешно! Гад просто в очередной раз решил меня унизить!

Гнев забурлил внутри, разгоняемый кровью по всему телу.

Ну уж нет… Я этого так не оставлю!

Я огляделась и, убедившись, что никто не видит, схватила купюру и сунула в задний карман брюк.

Я верну её Суржевскому во что бы то ни стало.

ГЛАВА 7

Я подключила все свои журналистские связи, а их, за годы работы в этой сфере, скопилось немало.

В итоге, решила воспользоваться предложением одного ушлого друга, которое отвергла, когда пыталась взять интервью у Суржевского.

Наглость — не самый действенный инструмент. Обычно подобные приёмы приводят лишь к тому, что тебя агрессивно посылают и вызывают охрану. А если нарваться на принципиального клиента, то могут ещё и все каналы перекрыть, и с карьерой журналиста придётся завязать.

Но сейчас мне не надо брать интервью. Я всего лишь верну гаду его подачку.

Сергей, бывший журналист, с которым как раз и произошла неприятность, в результате которой пришлось закончить свою деятельность, выяснил, что у Суржевского в понедельник состоится деловой ужин. По его каналам сообщили, что это будет встреча с юристом.

Это хорошо. Не придётся устраивать концерт на глазах у кучки денежных мешков. Один юрист. С этим я точно справлюсь.

Справиться бы с Суржевским…

Все выходные я была, как на иголках. Старалась не отвлекаться и всё время уделять Маше, и дочь, слава Богу, не заметила ничего необычного. Она была слишком увлечена зимними забавами.