Второй вариант

Там мы и познакомились. Под Новый год девчонки из третьей женской пришли к нам на вечер. И она тоже — худенький очкарик с белым бантом...

Я смотрел в конец аллеи, стараясь угадать момент, когда она появится из-за поворота. Но появились суетливая бабушка и серьезный внук с лопаткой. Он тут же подбежал к скамейке и сосредоточенно стал разглядывать на снегу большие рубчатые следы, выдавленные чьими-то галошами.

— Здравствуй. — Она подошла совсем с другой стороны.

— Здравствуй, — ответил я.

Она была не такой, какой помнилась. И даже не потому, что на ней были незнакомые мне серое пальто и шапка из серого каракуля. Она изменилась в чем-то другом, пока для меня неясном.

— Почему ты замужем?

Она взяла меня под руку:

— Уйдем отсюда.

Было светло. Потом зажглись фонари. Потом ей стало холодно.

— Хочешь, пойдем к нам? — предложил я.

Возле дома она заколебалась.

— Я боюсь твоей мамы. По-моему, она всегда не любила меня...

Мать даже вида не подала, что удивилась. Хотя я уловил, как тревожно метнулись вверх ее брови и тут же сдвинулись к переносице.

— Проходите, проходите... Я сейчас.

Засуетилась, стала собирать на стол. А когда сели за самовар, уронила на колени руки, сказала:

— Вы уж извиняйте, Дина. Не готовая я к гостям оказалась...

Дина с любопытством разглядывала фототарелку на стене. Мать заказала ее с моей первой лейтенантской фотографии. Снимок был раскрашен самыми несусветными цветами.

— Похож? — спросила ее мать.

— Нет.

— Похож, — сказала убежденно и праведно.

Дина порозовела и даже стала улыбаться. После ужина вызвалась перемыть посуду, но мать не дала. Она долго не возвращалась с кухни, видимо, чтобы не мешать нам. Потом робко прошла в комнату, присела на краешек кровати. Дина почувствовала себя неловко, сказала:

— Мне пора.

Мы вышли в прихожую — узенький коридорчик, где двоим уже не развернуться. Я попросил:

— Останься.

Она покорно повесила, уже снятое с вешалки пальто. Мы прошли в кухню и встали там у окна. Я спросил:

— А что скажешь ему?

— Теперь все равно.

Город гасил огни. Постепенно темнели и окна напротив. Только в одном все металась и металась: по комнате женщина...

Я пытался представить, как все могло случиться. С трудом вспоминал ее слова там, в сквере, и позже, когда мы ходили по улицам и переулкам и зашли погреться в незнакомый подъезд. Она несколько раз начинала говорить о родителях, но как-то все сбивчиво и через силу. Но все же что-то выстроилось в моем сознании. Вроде бы они предостерегали ее: «Он младше тебя на год. А для женщины это существенная разница». «Зачем ты учишься в университете? Офицерши все равно не работают. Им некогда и негде работать»...

Потом была вечеринка на старой даче с камином. Он приехал позже всех — веселый и остроумный, взял в руки все застолье и покорил всех...

— Боже мой, все не то, — сказала в том, чужом, подъезде Дина, — не то, не то! — и продолжала; отвернувшись: — Дальше все покатилось, как с горы: И остановиться хочу, а не могу. Знаю, что надо остановиться, и нет сил. Очнулась — муж, квартира. И твои телеграммы. Братишка через день приносил их. Читай, говорит. Он всегда был за тебя... Я хотела уехать. Муж понимал все. Однажды сказал: «Кажется, мы допустили ошибку. Я не знал, что у вас серьезное чувство». Потом спросил, и даже не спросил, а сказал, что я хочу убежать к тебе. «А что из этого выйдет? Вы дружили больше трех лет, думаешь, он простит? »

Это я, значит, прощу или нет. Разве дело в «прощу»? Разве можно думать об этом, когда она стоит рядом, когда спокойно, грустно и сладко — все вместе? И бедненькая моя мама притихла в комнате, не зная, о чем и думать.

Я взглянул на Дину и увидел, что она плачет. Лицо спокойно, а слезы катятся. Странно так, с полуулыбкой на губах. Придвинулась ко мне, сцепила пальцами мои пальцы.

— Лень, ты помнишь? Мы вот так же стояли у окна. А прямо перед окном — папина рябина. За ней горели две лампочки. И ты сказал: «Дерево с глазами». Потом их сторож выключил, а ты: «Дерево спать захотело». Помнишь?

— Не помню.

— Это было у нас на даче.

Не дерево, а ту ночь на даче во время моего курсантского отпуска я помнил. Мы остались тогда одни в огромном пустом доме. И спали на одной кровати. Перед тем как погасить свет, она подошла ко мне и шепотом сказала:

— Все будет хорошо, да? Ты ведь можешь подождать? Мы должны подождать.

Наверное, ждать было не надо. Но мне только исполнилось девятнадцать, и я ничего не соображал в житейских хитростях. Мы всю ночь пролежали рядом. Я боялся ее целовать, потому что мы остались одни и было темно. И она сказала под утро, что всю жизнь будет любить только меня...

— Леня! — Меня позвала в комнату мать. Зашептала: — Может, вам вместе стелить? Я ведь ничего не знаю про вас.

Вернулся к ней.

— Дина!

— Что, Лень?

— Ты поедешь со мной?

— Поеду.

— Через четыре дня?

— Да.

Она отвечала так, будто все разумелось само собой и никаких неясностей не предвиделось. И я воспринял ее согласие как должное. Другой ответ и не мыслился, да и не могло его быть в ту ночь, другого ответа.

— Маманя постелила нам, — сказал я.

— Как ты скажешь, Ленечка. Только не надо, Ленечка, если любишь...

Мы так и простояли до света на кухне. Я звал ее спать и обещал слушаться. Она качала головой: «Нет, не получится...» Утром я отвез ее к родителям. Вместе с ней пошел в их квартиру. Открыла ее красивая мама, молча и настороженно пустила нас. Сказала, что Марсель только что ушел.

Понял: муж...

Я стоял в прихожей почти по стойке «смирно». С сапог натекло на ковровую дорожку. Я чуть сдвинулся. Дина стояла рядом со мной и тоже не раздевалась. Ее мать, не сводя с нас горестного взгляда, тяжело опустилась в кресло.

— Мы с Диной решили пожениться! — громко объявил я. — Через четыре дня уезжаем.

— О-ох! — вслух вздохнула мать. И тут же из дальней комнаты вышел отец.

— Для этого ей еще нужно развестись с мужем, молодой человек! — сказал недовольно и увещевающе. — Иначе у вас будет не женитьба, а сожительство.

— Позвони мне потом, — тихонько произнесла Дина. — Я тут сама...

До обеда я кружился по городу. Без цели, с одной лишь мыслью, что жизнь прекрасна и удивительна. Весеннее солнце светило вовсю, отражаясь в разноцветных витринах. Пестрели афиши. Плакаты призывали страховать имущество. А мне нечего было страховать! Разве что свой картонный чемодан! Даже весело стало оттого, что я так свободен от шкафов и диванов. Правда, теперь придется купить кровать, на которую у меня даже не было денег. Зачем покупать? Попрошу на складе КЭЧ солдатскую...

Мысли будоражили, обгоняли одна другую... Надо же такое сказать: «Простит или нет?» Вот уж ерунда!.. Человек-то тот же самый!.. Кружился по знакомым и незнакомым улицам, а пришел в конце концов туда, куда надо, — на вокзал.

Отстояв очередь в воинскую кассу, взял два билета. Два маленьких бумажных листочка, в которых заключена была дальняя дорога без казенного дома, дорога в новую, казавшуюся в тот час розовой, жизнь. Бережно спрятал билеты во внутренний карман и, пока искал телефонную будку, ощущал их как нечто весомое.