Второй вариант

В один из дней меня отправили на машине на зимние квартиры. Надо было забрать кое-что из полкового имущества. Вся поездка и трех дней не длилась, но с нее-то все и началось.

Сначала то письмо. Тетя Маруся передала его мне, сказав:

— Кралечке твоей.

Я крутил письмо и так и сяк. Адрес был написан явно мужским почерком. А внизу вместо фамилии — закорючка. Так и тянуло вскрыть конверт, заглянуть, о чем и кто пишет. Может быть, отец? Поборол искушение, не вскрыл. Ей адресовано, пусть она и читает.

Но, оказывается, поборол, да не совсем. Искушение пришло вечером снова, и я поддался, понимая, что совершаю пакостное дело, казня себя за это. Легонько отклеил конверт и достал письмо.

Оно было от мужа. Он писал о том, что любит и просит вернуться. Были строчки, которые касались меня: «Вспомни свои слова: «Он мальчик, а ты мужчина. Я старше его на год и все время чувствую эту разницу». А сейчас это ты чувствуешь? Мать плачет, и я тоскую...» Письмо кончалось словами: «Жду тебя, Льдинка-Холодинка!»

Прочитал и похолодел. Значит, не родители, а она сама чувствует разницу в возрасте. Значит, я для нее — мальчик! Значит, для него она — Льдинка-Холодинка! Но это же мое! Это я назвал ее Льдинкой-Холодинкой! Да как она могла позволить другому так называть себя?..

Черт знает, что я передумал в тот вечер. Чувствовал себя обманутым и несправедливо обиженным. Клял весь женский род, пока не пришла в голову счастливая мысль: «А вдруг это он нарочно написал?»

Перед отъездом вложил письмо обратно в конверт и аккуратно заклеил.

В лагерь мы приехали ночью. Доложил дежурному о прибытии. Выгрузили имущество. Будить никого не стал, быстрее на велосипед — и домой.

Она будто знала, что я приеду в этот час. Сразу отозвалась на стук и выскочила на крыльцо...

Когда читала письмо, я думал: «Даст его мне или нет?»

— Прочесть хочешь? — спросила она. — От него.

— Как скажешь.

— Тогда лучше не надо.

«Конечно, не надо, — подумал я, — иначе как же ты объяснять все будешь?»

В эту ночь я впервые улегся в постель, отвернувшись к стене. Ждал, что она окликнет, и готов был отозваться. Она тихо и долго сидела за столом. Потом, не раздеваясь, прямо в халате, прилегла.

Утром я не стал ее будить.

Первый, кого я встретил на лагерной линейке, был старшина. Он и «обрадовал», известив сочувственным голосом:

— Гапоненко на гауптвахте.

— Что случилось?

— Арестован командиром полка на пять суток.

— За что?

— Не берите в душу, товарищ лейтенант. Отнесся к лейтенанту Гольдину с большой репрессией. По-военному: пререкание.

Ах, Гапоненко, Гапоненко, дурень безбровый! Ведь наладилось все — и на тебе! Опять за старое.

Я тут же растолкал спавшего в офицерской палатке Сергея и попросил объяснить, в чем дело. Но он, видимо, не врубился со сна, потому что спросил:

— Ольга ничего не передавала?

— Я не видел ее, Сергей. Некогда было забежать... Что у вас произошло с Гапоненко?

— Зарвался твой мастер. Не выполнил приказание.

— Чье приказание?

— Какая разница? Не выполнил, и точка. Мое.

— А все же?

— Он забрал у моих ребят три доски для щитков. Я ему велел вернуть обратно. Вот и все.

— Сережка, что за ерунда? Может, еще что-нибудь?

— Да, еще. Он стал кричать, что выведет меня на чистую воду... Лучше бы, конечно, нам с тобой самим разобраться. Но узнал Хач...

Хотелось стучать о стол кулаками, орать с досады, кого-нибудь ударить. Наверно, Сергей это уловил.

— Ну, что мне оставалось делать, скажи? Что я мог ему сказать?

Пошел к своим подчиненным. Томительно и гадко ощущал себя. И словно бы сильно устал.

Солдаты готовились к утреннему осмотру. Сел у них в палатке. Сержант Марченко вздыхал виновато. После осмотра пошли на позиции, и там он рассказал все как было.

Эти доски Гапоненко приготовил для нашей станции. Вез их с зимних квартир. А какой-то расторопник, которому лейтенант Гольдин приказал проявить инициативу, стянул их. Гапоненко разыскал свои доски по каким-то приметным затескам и, ни слова не говоря, унес к себе. Гольдин вызвал его и приказал вернуть. А зачем возвращать свое?

Марченко замолчал. Затем взглянул на меня исподлобья:

— Оно, конечно, лейтенант Гольдин — ваш друг. Но человек он... — Марченко замялся, подыскивая слова, и ничего не сказал.

Я ждал. Он ковырял носком сапога бурую землю. И снова заговорил:

— Насчет Гапоненко — оно, конечно. Виноватый согласно уставу. Надо было ему выполнить приказание, а потом обжаловать. Хотя я бы тоже так сделал, как он. Потому как нервы у всех есть: хоть у солдата, хоть у офицера. И приказания, между прочим, бывают разные. Потому как есть еще справедливость.

Да, Марченко, Сергей тоже когда-то говорил о справедливости. Три года назад, в училище. Когда старшина несправедливо наказал Ивана Шестакова. Странный круговорот происходит. Как будто возвращаются назад целые куски жизни.

— Марченко, — сказал я, — ты веришь в справедливость?

— Верю.

— И я верю. И пойду сейчас к командиру полка. Только объясни мне, что там еще нес Гапоненко. Сержант поскреб в затылке:

— Про кросс.

— Про какой кросс?

— Ну, на весенней проверке.

— А что произошло на весенней проверке?

— Я думал, вы знаете.

— Ничего не знаю, Марченко. Поясни толком, — а сам уже смутно стал догадываться.

И тогда, еще весной, где-то не сходились концы с концами. Очень уж лихо прошли дистанцию Серегины подчиненные. Вдруг высветился в памяти солдат, с таким же пятым номером, как у меня, который выскочил из кустов, справил нужду и снова исчез.

— Наш комсомольский секретарь ему подставки организовал, — сказал Марченко. — Такое не утаишь.

Оказывается, все было примитивно просто. Два комплекта нагрудных номеров. Дублеры из другого взвода. Стартовали Сережкины. За поворотом на дорожку выходили дублеры, а подчиненные Гольдина — напрямую, к финишу. Сам Сергей прошел дистанцию, конечно, полностью. Разрядник. И все его подчиненные стали разрядниками.

Об этом и сказал Гапоненко вслух Гольдину, да еще выложил все, что о нем думает.