Второй выстрел

Еще меня немного беспокоила мысль о том, что за это время содержимое ящика десять раз можно было перепрятать. Но я рассчитывал как раз на то, что это ей в голову не придет, причем не придет именно потому, что она не догадается о моих агрессивных намерениях.

Сна, казалось, не было ни в одном глазу, однако, перебрав все это в уме и окончательно решив утром во что бы то ни стало все выяснить, я совершенно неожиданно заснул как убитый.

Когда я проснулся, часы показывали четверть десятого. Откуда, спрашивается, берется такой сон праведника, когда нервы напряжены до предела? Организм, что ли, не выдерживает и отключается? Я проснулся от того, что кто-то рявкнул мне в самое ухо: «Уже поздно!» — и вскочил как ошпаренный. В комнате никого не было, так что это «уже поздно!» тоже проходило по разряду сюрпризов организма. Я натянул брюки, раз пять, по меньшей мере, попав ногой не в ту штанину, сунул ноги в тапки и решительно двинулся на половину матери, пытаясь на ходу стряхнуть сонную одурь и отмести мысль о том, что сейчас заработаю очередного «Гамлета».

Ничего не вышло. Пока я спал, она успела уйти. Задача усложнялась. Или… Или наоборот — упрощалась. Во всяком случае, сводилась к чисто практическому вопросу. Моральная проблема, конечно, имела место — как-никак мне предстояло покуситься на чужую собственность… Совершить грабеж со взломом. Не шуточки… Но меня в тот момент куда больше интересовала практическая сторона. Иными словами: не «имею ли я право?», а «как?». И… чем? Проволокой? Ножом? Для начала я постарался как можно точнее воспроизвести в памяти ее позу и понять, насколько сильно она наклонялась — чтобы определить нужный ящик и не ломать лишнего. Получилось — четвертый снизу. Сперва я его для порядку подергал — просто так, ни на что, разумеется, не рассчитывая. Потом поковырял в замочной скважине своими ключами. Безрезультатно. Теперь на очереди была проволока. Я раздобыл ее у Петьки, порывшись в его старых конструкторах — отличную, прочную проволоку, и долго и старательно вертел ее в замочной скважине. Без толку. Потом в ход пошли разные лезвия перочинного ножика — с тем же результатом. Пора было переходить к решительным действиям. Если нельзя взломать замок, значит надо взломать сам ящик. Я тяжело вздохнул и сменил перочинный нож на большой кухонный. На вид это бюро казалось изящным и даже хрупким, но впечатление было обманчиво. Ящик не поддавался. Пришлось отправиться на поиски стамески. В голове у меня вертелась идиотская фраза: «Если ящик не поддается, его ломают», причем я никак не мог вспомнить, где и когда слышал что-то подобное. Ничего более содержательного в голове не было. На какую-то секунду мелькнула мысль о том, что будет, если неожиданно вернется мать, но и эта мысль тотчас же улетучилась. Ничего меня не волновало, кроме этого ящика.

Коробка с инструментами стояла на верхней полке в так называемой «темной комнате» — одной из кладовок. Я порылся в ней, нашел стамеску и снова пошел на приступ. На этот раз я действовал очень решительно. На полированном красном дереве появились грубые, свежие царапины. Запахло древесиной. На какую-то долю секунды это меня смутило. Не стану описывать своих ассоциаций — по-моему, и так все ясно. Вы думаете, это заставило меня остановиться? Ничуть не бывало! Напротив, я впал в какое-то зверское состояние и, стиснув зубы, ворочал стамеской изо всех сил. В конце концов передняя стенка ящика отлетела. Я сел на корточки и заглянул в обнажившееся моими стараниями нутро. Там лежал револьвер.

ГЛАВА 18

Не надо было его трогать. Надо было немедленно позвонить Мышкину. Но я ничего этого не сделал. Я помчался к телефону, схватил трубку и тут же отшвырнул ее, как будто это была не трубка, а оголенный провод. Бросился обратно в кабинет и какое-то время тупо и бессмысленно пытался приладить переднюю стенку на прежнее место. Потом я схватил револьвер — не для того, чтобы изучить, я понятия не имел, чего там изучать — а чтобы немедленно перепрятать. Нельзя же было оставить его лежать прямо так, «в открытом доступе», чтобы мог увидеть всякий желающий. И я его перепрятал — сунул к себе под подушку. Такое решение мне самому показалось сомнительным, но размышлять было некогда. Почему-то я ужасно торопился. «Куда теперь?» — спросил я сам себя, отделавшись от револьвера, и сам себе же ответил: «Ясное дело, в библиотеку!» Похоже на Иванушку Бездомного? По-моему, один к одному. И степень вменяемости у меня была, видимо, примерно та же. Хотя… насчет вменяемости — это еще вопрос… Внешне все это выглядело как чистое безумие, но я не исключаю, что на самом деле тут включился автопилот, управлявший моими поступками не без внутренней логики, только логики очень специфической, не сразу видной невооруженным глазом. Помню, что в голове у меня время от времени мелькала мысль, приносившая мне некоторое утешение: «Она испугалась…» — но додумать ее до конца я никак не мог.

Через пять минут, уже побывав в библиотеке, я обнаружил себя сидящим на собственной кровати. Правая рука тщательно прижимала подушку к матрасу, в левой был зеленый томик Тургенева с «Первой любовью» и прочими повестями.

В который раз я ее перечитывал? Не знаю… В сотый? В тысячный? Ей-богу, я знал ее наизусть. Но только тут, только в этот раз, мне вдруг показалось, что я понимаю… Может быть, события последних суток обострили мое восприятие, не знаю… «Лишние», — говорила Сонька и за ней — Ольга, «подсократить лишних»… А кто там лишний? Отец героя, счастливый любовник, он же — мой отец? Разумеется, нет. Зинаида, она же — Ольга? Нет, конечно. Мой тезка, влюбленный в Зинаиду, он же сын счастливого любовника, он же главный герой — иными словами, я? Ну да, там, у них, он — третий лишний. Но ведь не о том же речь! Он, то есть я — тьфу, не знаю, как сказать… в общем, он есть в этой повести. Описан. Есть соответствие. Всем в этом треугольнике и вокруг него есть соответствие, даже Леле. А вот кому нет — так это Соньке. Нет в «Первой любви» такого персонажа. И места для него нет, и роли нет. Лишний персонаж. А значит…

Я положил «Первую любовь» на колени и той же рукой потянулся к лежавшей на тумбочке газете. И схватил… воздух. То есть поскреб пальцами по полировке. Я внимательно осмотрел все вокруг, все еще надеясь, что она просто упала и лежит где-нибудь поблизости на полу. Газеты не было. Не было газеты. Исчезла.

Я ничего не мог понять. Я заметался. Кому и зачем она понадобилась? И что теперь делать? Тут автопилот неожиданно подкинул мне новую мысль: «Тимоша!». Тимоша, страстно хотевший узнать, где Сонька, Тимоша, так неожиданно помрачневший в конце нашего последнего разговора, как будто ему не понравилось что-то в моих словах. Я мог бы поручиться, что в тот момент он не придуривался. Что-то в нем было такое… абсолютно неподдельное. Я давно забыл о том разговоре и, может, никогда бы и не вспомнил, если бы не все то же странное обострение чувств. Ничего конкретного я, впрочем, не помнил. Что-то там было такое… что меня задело… обеспокоило, что ли… и Тимоша тоже пал духом… когда я сказал ему… что я ему сказал?

Не знаю, что бы я стал делать, если бы его не оказалось дома. Должно быть, отправился бы на поиски. К счастью, не пришлось. Между прочим, хотите верьте — хотите нет, но задавшись целью увидеть Тимошу, я начисто забыл про револьвер. То есть не про то, что я его обнаружил, а про то, что оставляю его у себя под подушкой. Все мои помыслы сосредоточились на том, чтобы найти в старой записной книжке Тимошин городской адрес и как можно скорее по этому адресу добраться.

Должно быть, вид у меня был впечатляющий. Тимоша не стал ни ерничать, ни хамить. Хотя… Ему и самому было не до того. Это я вскоре понял…

— Проходи, — сказал он, смерив меня пристальным взглядом. — Садись.

В углу стояло и валялось несколько пустых бутылок, однако Тимоша не выглядел пьяным. Похмельным — да, может быть. Глаза были красные.

— Тимоша, — начал я почти умоляюще, — ты что-то узнал… понял?… Про Соньку… Скажи мне, очень тебя прошу. Прошу… очень.

— А я думал, ты понял… — протянул он, как-то странно растягивая губы и щурясь. — А ты, оказывается, забыл…

— Тимоша! — снова взмолился я.

— Помнишь, она рассказывала когда-то… сто лет назад… когда мы в войну играли… Будто бы дед говорил ее матери, что в войну, когда объявляли: «самолет улетел в сторону моря»… — он снова сделал это странное движение губами и отвернулся.

— Это значило — самолет сбит, — машинально продолжил я.

Я вспомнил. Все вспомнил. Игру в войну вспомнил и Сонькины рассказы… И еще я понял, что означает Тимошина странная гримаса. Он изо всех сил сдерживал слезы.

Вот так, значит. Лишний персонаж… И все-таки я не верил, не мог поверить, никак.

— А больше я ничего не знаю, — неожиданно громко сказал он, предвосхитив мой вопрос. — Только вот это… К морю… Но ее нигде нет. Нигде, понимаешь? И ведь уже давно.

У меня вдруг дико зазвенело в ушах.

— Выпей! — сказал Тимоша.

Я отчаянно замотал головой.

— Не могу. Выпью — и сдохну на месте.

— От воды-то?

Я покорно взял из его рук стакан. Пока я пил, стуча зубами о край, он заговорил снова:

— Это все он… Любовь, туды твою… Голову ей заморочил…

Я взглянул на него с удивлением, не понимая, к чему повторять то, что и так очевидно.

— Голову ей забивал, говорю, — мрачно продолжал он между тем. — Свобода-несвобода, условности, поступки, все переделать… все на хрен, короче… — с каждым словом его речь становилась все более туманной. — С этими ее свел… Как их? Ну с гадами, с этими… Угощал тоже. А может, они угощали — не знаю.

— Угощал? — растерянно переспросил я.

— Ну да, наркотой кормил, угощал, ясно тебе? А может, это они угощали — точно не скажу…

— Отец давал Соньке наркотики? — я не верил своим ушам.

— Дава-ал! — с ненавистью протянул он. — С понтом, для дела… Чтобы освободиться там от чего-то… хрен знает… Философию под это дело подводил!

— Откуда ты все это знаешь? — невольно сорвалось у меня с языка. Не надо было спрашивать, это могло его разозлить, и к тому же — я ведь и так знал ответ.