Второй выстрел
Шрифт:
Деваться, однако, было некуда. Мышкин выложил ее на стол прямо перед моим носом. Мелькнула знакомая статья про асфомантов. Я перевернул страницу. Потом другую. Вот он — прогноз погоды «После дождичка в четверг»… А вот — хроника происшествий. Не мог я на это смотреть. Мышкин вдруг весь подался ко мне. Ну вот… «Вчера в четырех километрах от станции Клюево, в лесу, был обнаружен…» Нет, не мог видеть. И сейчас не могу. Девушка… Предварительный диагноз — передозировка наркотиков. Особые приметы — вертикальный шрам между бровями. Просьба к тем, кто знает… Ну и так далее. Я подвинул газету
— Вот. Это… она… Шрам… это у нее с детства… Напоролась на ветку. Мы ночью в лес ходили…
Мышкин молча склонился над газетой. Я не видел его лица, но в самом его молчании было столько сочувствия, что я преисполнился благодарности. Не знаю, как объяснить… Он не спрашивал ни как я догадался, ни уверен ли я — ничего. Молчал. Потому что понимал, каково мне.
И тут эта проклятая газета преподнесла мне еще один сюрприз. Совершенно случайно я бросил взгляд на верхнюю часть страницы и увидел число — дату выхода этого номера. И снова все поплыло, закачалось перед глазами, и полетело куда-то к чертовой матери.
— Погодите… — хрипло пробормотал я. — Постойте… Как же?.. Ведь этот номер вышел еще до смерти отца. А она… а Сонька…. звонила утром, в день похорон — извинялась, что не сможет прийти… Как же это?..
И тут я начал понимать… То есть нет, вру, все не так… Я и начал понимать, и запутался еще сильнее. Откуда мне было известно про этот звонок? От матери… Значит, одно из двух: либо это была ложь, либо… Либо не ложь, и тогда…
— Только один человек мог… — произнес я вслух. — Если, конечно, это правда…
Мышкин встал, подобрал давно свалившуюся на пол шляпу и решительно сказал:
— Едем!
ГЛАВА 19
Дверь открыла моя мать. Я застыл на месте, с ужасом глядя на нее. К моему удивлению, она меня как будто не замечала. Она смотрела сквозь меня, через мое плечо — прямо на Мышкина. Это был момент, когда мне показалось, что мы так и останемся навсегда в этой прихожей в виде скульптурной группы, никто никогда не сдвинется с места и не скажет ни слова.
Но мать заговорила. Не сводя глаз с Мышкина, она задала вопрос, показавшийся мне абсолютно нелепым и не имеющим отношения к происходящему:
— Ничего нельзя сделать?
В голосе ее была просьба, но какая-то безнадежная просьба, как будто она просила и сама понимала, что это невыполнимо. Я машинально обернулся к Мышкину. Тот беспомощно развел руками. Позже он говорил мне, что именно в эту минуту у него в голове вдруг все прояснилось. Чего я никак не могу сказать о себе. Меня этот вопрос и — главное — эта интонация как-то совсем сбили с толку. Мать тяжело вздохнула и сказала:
— Ну что ж… Проходите…
Мы вошли в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза, был стоявший у стены большой кожаный чемодан с металлическими уголками. Потом я поднял глаза и увидел икону. До сих пор не могу понять: то ли ее раньше действительно не было, то ли я ее просто не замечал. Хотя странно… как это я мог не заметить?
Мы расселись, не глядя друг на друга, и снова последовала немая сцена. А потом между матерью и Мышкиным произошел диалог,
из которого я понял, дай бог, половину и которого, я думаю, мне уже не забыть. А они понимали друг друга прекрасно.— Ненавижу и люблю… Odi et amo… — сказала мать, как будто самой себе. — Odi et amo… И чем больше люблю, тем больше ненавижу…
Я застыл. Значит, все-таки… она…
— И страдаю… — словно эхо подхватил Мышкин.
— Вы помните? И я тоже… Все позабывала, а стихи помню. Значит… вы понимаете?..
Мышкин молча кивнул.
— Любила его… всегда… — с видимым трудом продолжала мать. — С самого начала. И чем сильнее, тем больше ненавидела. Впрочем, я повторяюсь… Ненавидела… за все. За собственную слабость, за его низость, за все… И ведь с Сонькой что-то случилось, я чувствую…
— И за вас… — неожиданно дополнил Мышкин.
Только тут что-то у меня в голове стало поворачиваться и вставать на место. А я-то, идиот — я ведь до этой самой минуты был уверен, что она говорит о себе!
— И за меня, — печально согласилась мать. — Конечно, за меня тоже… Она не любит, когда меня обижают. Мы с ней всегда друг за друга заступались.
— Как вы узнали? — спросил Мышкин.
— Револьвер, — коротко ответила она. — Она отдала его мне, уже давно… Хотела спрятать, подальше от Соньки. Боялась, что та чего-нибудь учудит. У девочки бывают… странные настроения…
При этих словах Мышкин опустил голову. Я случайно заметил, что руки его сжались в кулаки.
— Ну словом… так ей было спокойнее… — ничего не замечая, продолжала мать. — Мы спрятали его у меня в бюро. Я его запираю. Вчера я хотела положить бумаги в другой ящик… а он там… Она… перепутала… в спешке…
Тут я не выдержал.
— Это мог быть кто-нибудь… Саша, например. С него станется! Он и ко мне в комнату зачем-то лазил!
Тут мать впервые за все время взглянула на меня.
— Не думаю, Володя, — сказала она очень мягко. — Не знаю, что ему понадобилось в твоей комнате… Но в моем случае… нет, не думаю, что это он… Я просто не успела рассказать… Мы вместе спрятали револьвер в ящик, третий снизу, потом я его заперла и дала ей ключ… Один из двух.
— Зачем? — быстро спросил Мышкин.
Мать выглядела озадаченной. Было видно, что этот вопрос до сих пор не приходил ей в голову.
— Ей-богу, не знаю… Как-то так… Там все ящики открываются одним и тем же ключом. И с самого начала ключи были в двух экземплярах. Ну вот я и отдала ей один… Общая тайна, два ключа, две посвященные… Сама не знаю…
Она опустила голову и задумалась. На этот раз молчание прервал Мышкин:
— Скажите… Она была у вас в тот день, когда погиб ваш муж?
Мать сжала руками виски.
— Была, — сказала она еле слышно, а потом еще раз, чуть погромче. — Была. Приехала вечером, очень поздно, практически ночью… после того, как объявили… Совсем больная. То есть… не больная, а… — она опустила голову еще ниже.
— Мама, — снова не выдержал я, — скажи, пожалуйста, ты брала мою газету?
— Нет… — неожиданно пробормотал Мышкин.
Я ничего не понял.
— Твою газету? — растерянно переспросила мать. — Как это — твою? Не понимаю, о чем ты?