Вторжение
Шрифт:
Но теперь безмолвствовали ближние позиции: не слышно было ни шелеста снарядов, ни визга мин. Бой шел где–то правее, может, километрах в пяти, и оттуда доносились глухие взрывы, а здесь тихо, ни единого выстрела. И когда Костров по ходу сообщения вышел на берег, увидел, что и река будто застыла: течение было неторопливое, только у берега кружилась и вязала узлы вода. Спокойно–величавая в своей предвечерней красе, река как будто источала это отрадное и имеете с тем немного пугающее безмолвие.
Приближаясь к позициям полка, Костров больше всего удивлялся тому, что солдаты обеих сторон не прятались,
"Фу, черт его надоумил!" — забеспокоился Костров, зная, что не один он видит своих бойцов, надо полагать, и немцы заметили их с того берега. "Но почему они не стреляют? Ждут, когда соберутся кучно, чтобы разом накрыть? А наши — зеваки! Дурачье!"
— Кончайте! — еще издалека крикнул, пробираясь по ходу сообщения, Костров.
Но Штанько будто не расслышал, озабоченно продолжал опорожнять термос. Костров еще раз сердито окликнул его сзади из окопа, и только тогда Штанько повернул к нему пылающее румянцем лицо.
— Ты что, в уме, товарищ старшина? — вырвалось у Кострова.
— А чего ты такой злющий? — усмехнулся старшина. — На–ка, отведай лучше гречневой каши.
— Прекрати, они же вас накроют!
— Пусть только посмеют, дадим ответную, — отшутился Штанько и поволок в окоп громадный зеленый термос.
Но, как и прежде, было мертвенно–тихо, как будто бы все затаилось и готовилось к схватке или, напротив, к перемирию.
На этом участке Днепр был неширок, изгибался коленом, поворачивая строго на юг. И в сумеречной тишине вдруг послышался голос с чужого, занятого немцами берега. Кострову подумалось, что кто–то зовет на помощь. Невольно высунулся из окопа, присмотрелся: на том берегу стояла группа немцев, и один, рослый, в отделанной серебром фуражке, махал рукой, на ломаном русском языке кричал:
— Эй, русс, давай мириться по Днепру!
В притихшей округе этот голос звучал совсем близко. А Кострову показалось, что он ослышался, и, чтобы проверить себя, даже потер захолодевшие на ветру уши.
Наверное, та сторона ждала ответа. Но наши молчали, потрясенные тем, что услышали. Тогда немец в заломленной фуражке повторил:
— Русс, давай делать мир по Днепр!
— Чего они хотят? — каким–то странно глухим голосом спросил Костров.
— Мира просят! — усмехнулся подошедший Степан Бусыгин и, показав кукиш в своем огромном кулачище, крикнул:
— Согласны мириться! Только по Берлин!
Какое–то время немцы молчали, будто и впрямь думали, как им ответить на столь дерзкое предложение русских. Только в сумерках неожиданно произвели сильный артиллерийский налет. Снаряды летели через реку, захлебываясь в мглистом тяжелом воздухе, и падали там и тут, не причиняя, однако, никакого вреда нашим бойцам, пережидающим обстрел в земляных укрытиях.
Обстрел прекратился так же быстро, как и начался.
Дотемна Костров ходил по окопам, свиделся почти с каждым бойцом, спрашивал, хватает ли патронов и гранат, есть ли перевязочные индивидуальные пакеты, пишут ли домой и получают ли письма, хотя самому Кострову, давно не получавшему от Натальи вестей, расспрашивать
об этом было нелегко. Обойдя позиции, Костров позвал Бусыгина, ходившего за ним по пятам, в свою землянку.С реки тянуло сыростью. Шли они молча, и Бусыгин, чувствуя, что товарищ чем–то недоволен или рассержен, не вытерпел:
— Чего ты сегодня не в духе? В штабе припарку дали?
— Нет. Просто вызывали… Должность предлагают…
— Какую?
— Да так… — со скрытой важностью отмахнулся Костров и шел дальше. Темнота была плотная, но за полтора месяца, пока стояли на Днепре, Костров настолько привык к местности, что мог с закрытыми глазами исходить вдоль и поперек рубеж обороны, ни разу не споткнувшись. Затрудняли ходьбу лишь свежие воронки, и Алексей то и дело брал товарища за руку, говоря:
— Осторожно… Держись за мной.
— Нет, ты мне брось зубы заговаривать. Поди, в штаб метишь… От строя хочешь отбиться? — нетерпеливо допытывался Бусыгин. Но Костров промолчал, и Степан, фыркнув, решил поддеть его:
— Оно, понятно, имеются… видел таких… Пока не вылез в чины, вроде ровня. И голоса не повысит, и на сырой землице с тобой переспит в обнимку, и чуть какая заваруха… Спасай, мол, дружок, вдвоем нам смертный ужас терпеть… А как дали ему повышение — задерет нос, напыжится, ну просто не человек, а петух с Аверьянова двора!
Костров усмехнулся, приняв упрек за шутку. А Бусыгина это еще больше озлило.
— Слушай, Алешка, — сказал он нарочито тоскующим голосом. — Признайся мне начистоту, почему от тебя Наталка отшатнулась? Не кажется ли тебе…
— Брось чепуху молоть! — оборвал Костров и, преградив ему дорогу, спросил: — Откуда тебе знать, что отшатнулась?
— Ну как же, в переписке не состоите давно… Ни ответа, ни привета, — проскрипел Бусыгин и как будто сочувственно вздохнул: Характер у тебя такой, что можешь без жены остаться.
— Что ты сказал? — вытаращил глаза Костров.
— То и говорю. Заважничал! В письмах небось только одни приказы, вот она и побоялась твоего командирского голоса!
— Бабой ежели не командовать, так она может раньше тебя в генералы выскочить.
— Вот–вот, — с видимым согласием поддакнул Бусыгин. — Только, по–моему, нельзя командовать. Лаской надо брать…
— Откуда у тебя такие познания в женских делах? — удивился Костров.
— В этом деле я нагляделся, аж мозоли на глазах, — хмыкнул Бусыгин. Хоть и женатым не был, а вижу, как мучаются в тоске да ревностях некоторые… Одним словом, ближние…
Они вошли в землянку. Снарядная гильза чадила. Костров убавил немного фитиль и велел связному на минутку выйти.
— Я тебя вот по какому поводу позвал, — сразу перейдя на деловой тон, заговорил Костров. — Завтра я действительно ухожу из роты.
— Да ну? — бледнея, привстал Бусыгин и невнятно промолвил: — А я?.. Значит… и не увидимся больше?
— Почему? Будем вместе. Мне велели отобрать команду. Возьму тебя, Штанько…
— А что это за команда? — не понял Бусыгин.
— Бронебойная. Ружья дадут нам противотанковые, — пояснил Костров и от удовольствия цокнул языком. — Говорят, бьют так, что танк насквозь прошивают и жгут, как деревяшку. Только пока никому… Ясно? — уже шепотом добавил он.