Вторжение

Шмелев поморщился. Узнав, что одна из рот лыжного батальона участвовала в бою за эту деревню и почти вся погибла, он попросил показать ему позиции и движение роты.

Бой за деревню, длившийся часов пять кряду, кончился; вон дымится пакля, снег на месте упавшего осколка подтаял, будто спекся, зияют воронки от мин. Вперемешку лежали трупы. Среди наших легко было отличить немцев в длиннополых, полынного цвета шинелях, с лицами, плотно укутанными по самые глаза платками, шалями. Трупы немецких солдат Шмелев обходил. Он не мог спокойно глядеть даже на мертвых врагов, которые унесли столько невинных жертв, прежде чем сами легли на чужой земле.

С чувством, в котором боролись жалость и обида, Шмелев оглядывал трупы наших бойцов. Он обратил внимание на то, что почти все они лежали вперед лицом. Казалось, лишь накоротке залегли они, и стоит покликать, как разом встанут, опять пойдут навстречу бушующей смерти. Но нет, им не подняться. Никогда не встать. Они лежали головами к вражеским позициям, и раны, чаще осколочные, запеклись уже прихваченной морозом кровью.

— В атаку шли, — пояснил старший лейтенант Бирюков.

— Напрямую? — спросил Шмелев.

— Пришлось по чистому полю. А иначе немчуру нельзя было выкурить. Засядут в домах, в блиндажах, как кроты, и строчат. Автоматами вооружены, попробуй выкури. А надо… Приказ.

— Да, — неопределенно произнес Шмелев.

— Геройские ребята, — сказал Бирюков. — Надо бы к орденам представить.

— Кого?

— Вот их, — кивнул на трупы командир батальона.

— Им теперь все равно… — подняв усталые, воспаленные глаза, проговорил Шмелев. — А вот живые… — И опять недосказал. Склонился над трупом бойца, осторожно, словно боясь причинить ему боль, повернул лицом кверху. Это был совсем молоденький паренек: маленькое, острое лицо, белесые брови слиплись в сосульках. По–детски оттопыренные губы уже успели посинеть. Стараясь унять дрожь в руке, Шмелев легонько поправил ему пряди волос, снял сосульки с бровей, потом поднялся, минуту постоял и пошел дальше.

— Не встанет… — проговорил Шмелев. И невозможно было понять, то ли он спрашивал у старшего лейтенанта, то ли недосказал какую–то мысль.

— Не встанет… — в тон ответил Бирюков и, скорее в утешение самому себе, добавил: — Командир не должен поддаваться чувству.

— То есть?

— Ну, как бы вам точнее… Если жалость иметь, то и войну не выиграешь. Где–то я читал, не то в инструкции, не то в чьих–то воспоминаниях, что настоящий полководец тот, кто не считается с жертвами ради победы.

Полковник остановил Бирюкова и резко взглянул на него.

— Пусть бы он, этот полководец, себя принес в жертву, чем других! сказал Шмелев. — Командир должен чувствовать и живых, и вот этих мертвых, их кровь… И чем сильнее проникнется чувством, тем ответственнее будет готовить операцию, людей к бою. Подумайте об этом сами. А пока пусть ваш батальон стоит на окраине деревни, и без моего приказа ни одного солдата не посылать в бой, — строго закончил Шмелев.

В штаб дивизии Шмелев выехал в конце дня, когда уже наплывали сумерки. По пути он посадил в машину трех раненых. И едва они забрались на заднее сиденье, он начал расспрашивать, давно ли они на фронте, где ранены и при каких обстоятельствах.

Первым заговорил раненный в плечо сержант.

— Какая же это, простите, хрен война! — не скрывая злой обиды, сказал он. — Немец от самой границы обходами да охватами берет нас. А мы все в лоб да в лоб… Как быки, идем на приступ. Прем, пока пуля не свалит.

— Вы уж, товарищ полковник, не подумайте, что мы робели в атаке, вступил в разговор другой. — Вот она, справка наша, — и выставил отсеченную по кисть забинтованную руку. — Да только злость берет, как поглядишь на такую войну. Пора бы уж за ум взяться. А что касаемо фашиста — пусть его не малюют. В лепешку можно разбить.

— Ежели бы мы имели доступ к самому товарищу Сталину, то… клянусь вам, так бы и выложил начистоту, — вставил третий, с перевязанной шеей.

При въезде в Сходню раненые попросили остановить машину. Выйдя из "газика", Шмелев увидел в подлеске вытянувшуюся колонну. Напротив штабного домика с голубым петушком на коньке стояла полуторка с крытым верхом, похожим на кибитку. Ее обступили бойцы. Был тут и лейтенант Костров.

— Хороша теплушка? — проходя мимо, спросил Шмелев.

— Дельно придумано, — улыбнулся в ответ Костров.

В это время из кибитки выскочил капитан. Щеголевато, как бы танцуя на носках хромовых сапожек, он подошел к Шмелеву и, игриво, как старому знакомому, доложил:

— Товарищ полковник, прибыл в ваше распоряжение. Начальник штаба войсковой части 01953 капитан Завьялов.

— А, вон вы какой, — подивился Шмелев, не тая усмешки в прищуре глаз.

— Таким на свет уродился. Не взыщите, — запросто ответил Завьялов.

— Каково настроение?

— Боевое! — отчеканил Завьялов и почему–то прицокнул языком. — По мне хоть сейчас. На войне, как говорят, промедление смерти подобно. Дорог момент, а упустишь — не вернешь. — В голосе слышалась наигранность.

"Легковат, как на крылышках парит. Наверное, жизнь еще не мяла", подумал Шмелев и дал указание, где и как разместить штаб полка, людей, технику.

Пока они говорили, бойцы продолжали разглядывать кибитку. Алексей Костров увидел выведенную на крышу цинковую трубу, из которой валил сизый, почти неприметный в сумерках дымок. Печь, как видно, и на ходу обогревала, и это немудреное приспособление сейчас, в лютые морозы, его обрадовало и удивило. Был соблазн заглянуть внутрь. Алексей потрогал за ременную ручку, но дверь не поддавалась, видимо удерживалась внутренним запором.

Алексей отошел и опять взглянул на кибитку. Чье–то девичье лицо прислонилось к высокому окошку так плотно, что сплющился нос. Алексей вздрогнул, чуть не вскрикнул: ему почудилось страшно знакомое, родное лицо Натальи. Но лицо тотчас исчезло. И мороз затянул узорчатой вязью ее дыхание на стекле. Алексей мучительно ждал, не появится ли снова это лицо. Нет, не появилось.

"Чепуха. Просто мне померещилось. Каким ветром сюда занесет Наталью? Вздор", — отмахнулся Костров и уже успокоенными, совсем безучастными глазами проводил отъехавшую полуторку–кибитку.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Во время рекогносцировки переднего края и осмотра позиций полка Петр Завьялов провел на стуже почти весь день и так намерзся, что не чувствовал ног, простудно кашлял. Он не чаял, как добраться до кибитки–полуторки, а войдя в нее, сразу ощутил и согревающую ласку Натальиных глаз, и тепло жарко натопленной чугунной печки, стоящей на таких же чугунных ножках, похожих на собачьи лапы.

— А я тоже иззяблась, — сказала Наталья, поглаживая холодные щеки Петра.