Вверх за тишиной (сборник рассказов)
Шрифт:
— Ну, с Богом, что ли! Вася, дай-ка мне ту ломинку.
Вася, в прошлом тракторист, маленький, мордастый, протянул деду доску.
— Леня, — позвал дед другого парня, высокого, здоровенного, раньше черного лицом до самой зимы, — пособи Васе. Вы вот что, робята, ямки копайте. Столбы становьте. Берите какие покрепче. Председатель Сергей Иваныч об вас, дураках, позаботился. Четвертый год как гниют ломинки да столбы. А что? Тут это просто — сгнить-то.
Ребята взялись за ржавые лопаты, сваленные здесь же, под маленьким навесом.
— О-о-ох, — кряхтел дед. Звали его Ефим Цицерин, по прозвищу
— Трамбовку надо бы! Трамбовку! — весело крикнул Вася и стал прыгать около столба.
— Что, хорошо? — засмеялся Синица. Косточки-то размять. А-а-а! — и сам ответил. — Как не хорошо? Хорошо. Руки по работе соскучились, прямо беда! Ну-ка, давай примерим.
— Здесь бы, дед, обрезать.
— Ножовки-то, робята, нет.
— Ладно, Синица, давай, пришивай.
— Гвоздики-то ржавы, э-э-э, прогнутся.
— По тебе самы подходящи.
— До петуха, дед, нам не управиться.
— Как управиться? Ясно, не управимся.
— Тяжело…
— О-о… вам-то, молодым, чего?
— Луна, дедушка, вышла. Перекур бы…
— Луна — это наше солнце. Хорошо раздернуло — все видать. Теперь обязательно к утру иней падет.
— Перекур бы!
— Эх вы, работнички… В наше-то время разве так работали! О-о-о! Ладно. Посидим… Ты садись, Лень, на мою могилку, она помягче, травка хорошая… Дурень ты, Ленька, жил бы себе в Мурманске. Нет, видать, не судьба. И чего? Из-за водки себя погубил. Беда. А Васька сгорел спьяну — это еще того плоше.
— А ты, Синица, что ж до ста не дожил? Один годок оставался! Тоже, значит, пропил, старый! Эх-х-х-х-х! О-о-о! Хо-хо-хо-хо! Ха-ха! Хи-хи! Э-эо! О-о-о-о!
Вдруг Леонид встал на четвереньки, пополз и начал головой бодать столб. Васька тут же подскочил и кулаком стал отбивать пришитые ломинки.
Над кладбищем стоял треск.
— Погоди, робята, кажись, петух прокричал, — сказал дедушка.
Прислушались.
— Нет.
— Как нет? Прокричал. Я уж знаю. — И дед встал, вытянулся и по-солдатски скомандовал. — По могилка-ам! Рац-ц-бери-ись!
Леонид завыл:
— О-о-о! Не хочу-у-у! Не хочу-у-у!
— Та-а-щить его! — приказал дед Синица и тихонько добавил. — Вот и кончился наш воскресник. Опять, значит, туда… Поворачивайтесь, робятки. Нехорошо оставаться… нехорошо…
И закомандовал бодро:
— Ать-два лево! Ать-два… Пошли-и! Ать-два… Понесли-и-и! Не хочу-у! У-у-у-у-у!
Таисия проснулась как от удара. Поглядела на часы. Рано. Подумала: до скота бы еще полежать. А только глаза ее не закрывались. Она села на кровати, заправила по-старушечьи косички вверх под борушку — шапочку черную — и, надев коротайку, пошла на мост.
Голова ее привычно склонилась над ручною мельницей — для пивка солода чуток помолоть. Да ей что? Не впервой сон на работу променивать.
Закричал поросенок Сивка. Таисия встрепыхнулась. Побежала готовить пойло. Да только поросенок замолчал, а Таисия забыла, зачем пошла. И опять вернулась к мельничке. Затрещала мельничка, а в голове: как председатель? Обнадежил ведь, обнадежил. А чего? Конечно, хорошо. И не заметила, что в мельничке-то и зерна нет, а все крутила, крутила, без присыпу крутила.
Утром
не успела к председателю зайти. Забежала после фермы домой — скот выгнать, а корова лежит. Глаза мутные. Пришлось звать ветеринара — и только днем разыскала председателя в конторе.— Лексей Иваныч! Обещал насчет Сергея Иваныча.
— Ох, Таисия… И зачем тебе справка? Зачем? Куда ты поедешь? Невестка тебя и на порог не пустит. Она, как Леонид помер, и не показывалась. И писем не шлет. Не шлет ведь?
— Лексей Иваныч! Лексей Иваныч! — тянула свою песню Таисья.
— О-ох, привязалась. Вот управимся, тогда поговорим, когда…
— Ну я пошла, Лексей Иваныч.
— Погоди-ка, на праздник-то пригласишь, что ли?
— Милости прошу, Лексей Иваныч. Пиво-то свое я нынче не варивала, а присыплюсь к Бусыревым. У них и кадка большая. А у меня-то все развалилось, все.
— Ну-ну, ладно… Приду.
— Лексей Иваныч, гармоню захватите.
— Без гармони-то не пустишь?
— Не пущу, Лексей Иваныч. И Марью Саввишну милости прошу. У нас старухи какие соберутся. Выпьем по стакашку с чайком, так нам и хватит. Мы, старухи-то, и расшутимся…
— Эх, Таисья, может отпустить тебя, что ли? — вдруг крикнул Лексей Иваныч.
Но тут забрякал телефон. Лексей Иваныч заревел в трубку:
— А-а! Что? 25 процентов. Что? А-а-а! Что? А-а-а! 25 процентов. — И стал Лексей Иваныч костенеть и уже глаза заводить. Но успел крикнуть. — Ты иди, Таисья, не мешайся здесь… 25… 25 процентов… А-а-а-а-а!
Праздник шел своим чередом. Вся деревня была пьяна. На берегу реки еще недавно горели костры, мужики варили пиво. И текло тонкой струйкой из кадок в долбленые корыта черно-золотое сусло. На гнутых крюках покачивались под ветром прокопченные котлы с пивом. Хорошо пахло хлебом. Драк не было. И только в первый же день пожарный инспектор упился. Ходил от дома к дому, весь красный, как огонь, и предупреждал:
— Дурачье! Дурачье! Сгорите все. Я сам подожгу. Сам…
Но его быстро уложили спать.
— А гайтан какой, серебряный, неношеный?
— Не идет ли? Не идет ли?
— А я и не увижу. А и мала.
— Надо бы на угорышек встать. На угорышек.
— А я туфельки скину, да на перстики.
— А я в Раменье работала. Так там глухомань. Ох, глухомань. В люльке качаются, так уж в лапотках.
— А у меня лапотки и матка-то не нашивала. Вся в туфельках, да в сапожках.
— А в Раменье-то глухомань. Ох, глухомань.
— Иде-ет! Иде-ет наш светик, наш соколик ясный.
— Лексей Иваныч, Марья Саввишна, милости просим!
— Таисья, подноси!
Таисья, раскрасневшаяся от угара, от праздника и от вина, легко понесла на вытянутой руке маленький подносик с двумя стаканами.
— Ну, с праздником! Будемте здоровы!
И все пошли в дом. Взялись за угощение. А Таисья обносила.
— Лексей Иваныч! Ради праздничка! Лексей Иваны-ыч!
Говорят, что милый мойГорькой водочки не пье-е-ет,Посмотрела в воскресеньеНа черемуху полез!