Вы слышите их?

Нужно взять себя в руки, встряхнуться… Пора заняться серьезными вещами. Другой уже призывает его к порядку… Он протягивает свою широкую руку к зверюге, выталкивает ее на середину стола, вертит, разглядывает… Невозмутимый. Абсолютно спокойный и уверенный в себе, Очевидно, он ощущает себя в полной безопасности. Кто мог бы посягнуть на него, когда перед ним — это?.. Пузырьки смеха лопаются, стукаясь об это, смех отскакивает, отлетает рикошетом, возвращается к ним, наверх… бумеранг… палка, которая ударяет бросившего ее… Мирный голос обволакивает пас, неспешно роняемые слова воздвигают вокруг пас стены, стоят па страже… Чего бояться? Кто может этому угрожать?

Как кто? Разве вы не знаете, что, даже не двигаясь с места, просто обосновавшись, запершись там, наверху, они могут развернуть огромные силы, они обладают исполинской мощью… Одного невидимого луча, выпущенного ими, достаточно, чтобы обратить этот тяжелый камень в нечто полое, мягкое… достаточно одного взгляда. Даже пе взгляда, достаточно молчания… Вы не заметили только что? Вы ничего не почувствовали, когда сказали: ей место в музее… Вы не почувствовали за этим молчанием какого-то омута?.'. — Омута? — Да, когда вы сказали, ей место в музее… — Действительно, я так сказал. Совершенно верно: в музее. Готов повторить. — О, умоляю вас, скажите. Скажите еще раз. Повторите это… с той же непререкаемостью… Держите меня… Они меня тянут, отрывают от вас… Держите крепче… Мне не устоять… Вы слышите их? Они манят меня, околдовывают, они затягивают меня туда, к себе, к тому, что щебечет, скачет, крутится, валяется, подпрыгивает, покусывает, расшвыривает, портит, рушит, насмехается… к беспечности, безразличию, легкомыслию, ветрености, взбалмошности… Держите меня, пе то я схвачу эту гадкую старую каменную зверюгу и ударю ее изо всех сил об стену… А вы, вы слышите этот шум наверху? Встаньте, пойдем посмотрим… Они открывают дверь, наклоняются через перила… Что там?.. Они спускаются… — Видите, что я с ней сделал? Идите сюда, садитесь… поближе, позабавимся вместе, поставим пластинку вашего любимого певца, включим радио, потанцуем…

Они втягивают меня… спасите меня, оградите, повторите еще раз: Ей место в музее. Да. Именно. В музее… скорее… взять ее, завернуть, унести, надежно спрятать. Под охраной. В безопасном месте. В витрине. За непробиваемым стеклом. Среди других вещей — защищенных столь же надежно. Поместите ее туда навеки. Пусть покроется патиной бесчисленных благоговейных взглядов. Пусть заботливый уход многих поколений хранителей обеспечит ей бессмертие. И пусть те, сверху, извлеченные из их логова, приведенные оробелыми группами пред очи бдительных стражей. Усмиренные. Кто посмел чихнуть? Пусть они в молчании, осторожно скользя по натертому паркету, останавливаются по знаку, по короткому приказу гида и почтительно выслушивают освященные пояснения. Какой тупица, какой бесчувственный скот, там, сзади, позволил себе отвлечься? Посмотрел в сторону? Улыбнулся? Выродки. Олухи. Ничтожества. Балбесы. Ничего до них не доходит. Хоть вы и взялись за них с детства, когда они казались еще мягкими как воск, восприимчивыми, водили их сюда, принуждали смотреть. Полагая, что вещи, которые у них перед глазами, излучают нечто, способное пронять самых тупых, самых твердолобых, самых непробиваемых. Принуждать бесполезно. Я вот до сих пор помню, как бывал ошеломлен, когда отец… хотя это случалось нечасто… но было таким счастьем… Я был ему так признателен… Ну, а теперь посмотрите на них, взгляните на этих привилегированных баловней, которые отворачиваются от сокровищ.

Но, быть может, сам того не желая, он слишком поторопил их? Если б он набрался терпенья, время сделало бы свое… Иногда ему удавалось заметить в их взглядах какое-то внимание, какой-то интерес… И он тотчас, подобно кошке, которая, принеся своим котятам крольчонка или птичку, садится в сторонке, смотрит, как они пожирают добычу, и довольно мурлычет, облизываясь… он, едва бросив взгляд, чтобы удостовериться, что благодетельные лучи, исходящие от каменных изваяний, от живописных полотен, действительно падают на них, что они для этого на должном расстоянии, на должном месте… Стань-ка вот здесь, где я, вот сюда, рядом… Спиной к свету, тебе будет виднее… тихонько подталкивая их, куда нужно, забывая о себе, ни на что не глядя… только на них, чтобы проследить, как пробивается в них… порой не в силах удержаться от того, чтобы не помочь слегка, не поторопить, хотя и зная, как это опасно… Ведь правда, красиво, да? Не правда ли, красиво?.. И они, словно улитки, словно ежи, тотчас свертываются, втягивая рожки, выставляя иголки, и вот перед ним уже только раковина, только колючий шар, к которому не подступишься… Он сам виноват, конечно, он допустил промашку, слишком поспешное, слишком резкое движение… они так чувствительны… такие недотроги… они не терпят подобных прикосновений… с ними нужно обращаться возможно осторожнее… Нежная плоть, липкая и мягкая, вся дрожащая, тотчас сжалась, они ушли в себя… до них не добраться… Теперь их не заставишь высунуться… они замкнулись, может, на несколько дней, на несколько месяцев, а то и навсегда…

Он ходит вокруг… заискивает… Не может быть, чтобы за его веселостью они не улавливали отчаяния, мольбы… Оп пробует осторожно приманить их… показывает им на расстоянии… ничуть не настаивая: забавно, правда… интересно… Взгляни. Но именно этого слова, этого глагола в повелительном наклонении как раз и не следовало произносить, оно просто подвернулось ему на язык, он ничего не навязывает, Здесь ведь каждый свободен, Он говорит сам с собой: Забавный тип, вон тот, с брыжами… Он был фаворитом… Ему чудится какое-то шевеление в ощетинившихся иглами шарах, в гладких закрытых раковинах… Что-то просачивается… какой-то след… Он был лучшим другом короля… Но потом… Решительно, из них что-то сочится, тонкая струйка слюнообразной субстанции… Но потом… Впрочем, ничего удивительного, у этого человека жестокий взгляд… И рот… В складке губ есть что — то коварное, сразу видно, что он негодяй, вы не находите? Они осторожно высовываются наружу, медленно подползают к отборной пище, которую он им протягивает, ощупывают ее, поглощают… И он удовлетворен. Он такого страха натерпелся, что ему не до былых притязаний, тут благодарно приемлешь наименьшее зло.

Замерев подле него, прилипнув к тому, что он им показывает, они это впитывают, раздуваются, а он их убаюкивает, кутает, холит и лелеет, смотрит на них, разомлевших, блаженно улыбающихся… прислушивающихся к лязгу шпаг на узких темных улочках, в сводчатых залах замков, в дверных амбразурах дворцов, видящих, как разлетаются шелковые плащи, как сверкают глаза под бархатными шапочками, в прорези черных полумасок, как хлещет кровь из прорванных камзолов… Тихонько, слегка пощекотывая, он осмеливается разбудить их, заставляет открыть глаза… Эта картина написана в ту пору, когда он еще был первым фаворитом. Она написана в подарок королю…

Они оборачиваются к нему… Они ведь его простили, правда? Они ему доверяют?.. Он может, не боясь, что они сожмутся… они ему позволят… он заслужил это вознаграждение… эти жалкие чаевые… они мимоходом оставят ему эту мелочь… как говорится, не глядя… это настолько несущественно, ни к чему не обязывает, простая вежливость… Прежде чем отвернуться, они позволят ему заметить, словно бы про себя: а эта штука все-таки недурно написана. Все-таки чертовски красива… Пустая формальность, преклонить на миг колени, окунуть на ходу пальцы в святую воду, бегло перекреститься… по привычке, по традиции. Даже неверующие это делают, если приучены с детства… Он настороженно ждет от них малейшего знака согласия… Разве этого не требуют в подобном случае просто правила приличия?

Но они, точно глухие, отворачиваются, они несутся вскачь, возбужденные, как с цепи сорвались, толкаются, обмениваются затрещинами, пинают друг друга локтями, хохочут… Посмотри только вон на ту, посмотри, прошу тебя, ну и рожа…

Вот к чему, он ведь знал это заранее, должны были неминуемо привести его наивные ухищрения, его трусливые поблажки… Они волокут его по залам, время от времени он тяжело опускается на банкетку, уставясь на то, что случайно оказалось перед ним, и ничего не видя… Все вокруг меркнет, отступает, замыкается, твердеет…

Ничто уже не трепещет, не излучается, не исходит, не льется, не растекается… Тут ничего помине нет… Ничего стоящего… Ноздреватый камень, грязно-серый, грубо отесанный… приземистая, кургузая, довольно бесформенная зверюга… Нет, не нахожу в ней ^ничего особенного, не знаю, что это такое, я тут ни при чем, она была еще у моего отца, в подвале… Но взгляните же на нее, поглядите, какая красавица, какая хитрюга… Ах ты плутишка, поди сюда, зверюга ты этакая, добрая старая собака… Ах, ты кусаться, тебе хочется поиграть…

Они пристально наблюдают, как он пожимает плечами, пристыженно отводит глаза, краснеет, говорит с наигранным оживлением, поглаживая дрожащей рукой… все его неуклюжие, жалкие усилия отмежеваться, отделить себя от того, который, ничего не понимая, спокойно встает, идет к камину, протягивает руки…

Как хотелось бы — не правда ли? — предупредить его, предостеречь. Как нужно было бы, но разве посмеешь, дать понять этому благородному другу, ничего не подозревая забежавшему в гости, куда он попал, в какой вертеп, в какую мышеловку… мы пропали, окружены… нас подслушивают вражеские уши, за нами шпионят вражеские глаза… берегитесь, все, что мы делаем, все, что мы сейчас говорим, может быть обращено против нас, может повлечь за собой тяжкие санкции… вот он подходит, берет в свои руки… ничего не понимая, за тысячу миль, за сто тысяч миль от всяких подозрений…

Да и в самом деле, с чего бы ему что-то заподозрить? С чего бы ему опасаться, этому балованному ребенку, товарищу по давним беззаботным играм, этому иноземцу, пришельцу оттуда, где царит иной порядок, другие законы… Где считают умственно отсталыми, где избегают как париев, где объявляют вне закона тех, кто имеет наглость встать перед предметом культа, святыней, почитаемой всеми, и вызывающе прыснуть, руки в боки, откинувшись назад: Ох, не могу, полюбуйся только на эту «красоту»! Ну и рожа…