Вы слышите их?
Шрифт:
Поистине это невероятно. Настоящий рекорд. Как можно смеяться так долго?.. Но вспомните, в этом возрасте так мало надо, стоит начать одному… Кому именно? Да все едино, хоть тебе, ты подходишь как нельзя лучше, ты неизменный зачинщик, ты руководишь, пусть даже не принимая в них сам участия, карательными экспедициями, ты поднялся первым, первым пошел наверх, увлекая за собой остальных…
Они отступают, жмутся друг к другу. Что происходит? Где мы? Они ошеломленно озираются. Мы ведь у себя, в нашей большой верхней комнате, в той, где всегда собирались вместе, перед тем как пойти умываться, разойтись по спальням?.. Мы так ее и прозвали — наша последняя гостиная для бесед… Мы зажгли колонку в ванной и, пока не согреется вода — ничего не поделаешь, приходится ждать — болтаем, смеемся… Что тут плохого? детские глаза широко открыты, из них изливаются, захлестывая его, волны, каскады чистосердечия… благотворный душ… Прости, нам и в голову не пришло, что наш смех вам мешает, мы ведь смеялись тихонько, считая, что через закрытые
Вот это уже лучше. Можно прийти в себя, к нам, в ясный надежный мир. Где царит логика. Где одно вытекает из другого. Где вполне естественно, что отец беспокоится о здоровье детей… Да, это так, тебе не приснилось. Это так, мы готовы признать, ты можешь убедиться в том, насколько мы добросовестны, мы, действительно, сказали, что идем спать… день был долгий… деревенский воздух утомляет… мы, действительно, так сказали. Но потом, ожидая пока не согреется вода, мы оживились, что тут особенного? Разве это не нормально, когда уже не нужно напрягаться, когда кругом свои? — Да, нормально… — Ну… вот и пррре…красно… — Но только скажите мне… раз уж вы, я понимаю, так искренни, так прямодушны… скажите мне только одно… кроме усталости, вы действительно утомились, не отрицаю… было еще… Соболезнующие, огорченные взгляды… — Было что? — Было… но вы станете смеяться надо мной… — Да нет же, говори… — Вы сочтете, что я не в своем уме… Милые смешки… — Не исключено, слегка не в своем… но что за беда?.. — Давай, выкладывай… — Ну вот, когда зашел разговор об этой скульптуре… И когда вы… когда я… Они поглаживают его по голове, по лицу… — Нет, ты и правда не в своем уме… ты и правда совершенно спятил, мой дорогой… Ох, не надо, меня снова разбирает смех, не надо, держите меня, а не то — что еще ему померещится? Как еще он это истолкует?.. Да ничего, ничего, вы видите, я и сам смеюсь, смеюсь до слез… как смеются, избежав опасности, смертельной опасности, едва-едва ускользнув от нее, и с каким трудом, о, если бы вы знали, оказавшись здесь, в милой домашней обстановке, на свежих отглаженных простынях, в заботливых нежных руках…
Если бы вы знали, что я видел… куда заглянул… — Ладно, ладно, потом… не сейчас… Отдыхайте, выкиньте все из головы, забудьте… — Да. Я хочу только вам сказать… это ведь был страшный сон? Этого не было, правда? — Да конечно же, не было. Да конечно же, полно, это был жар, бред… И взбредет же на ум? Вы ведь не выходили отсюда, из этой комнаты, такой уютной… душистый горошек, перкаль в цветочек… вощеная дубовая дверь верхней комнаты, тихонько захлопнувшаяся за молодыми людьми, уставшими за долгий день, которые удалились, мило попрощавшись со старшими…
У пих такие открытые, такие ласковые лица… Они, должно быть, очень дружны между собой… Вам повезло… Даже такой закоренелый старый холостяк, как я, глядя на вас, и то подчас сожалею… Если бы твердо знать заранее… Я смалодушничал, не осмелился рискнуть… Взгляд его устремляется вдаль. На лице выражение мягкой снисходительности, отрешенности… он знает, оп понимает треволнения, грехи тех, кто остался в миру, кто избрал иное поприще, иной удел… не судите… они иные, вот и все… у них иные заботы… но это, вероятно, щедро вознаграждается… Он прислушивается… Мне кажется, это помогает вам не чувствовать, что вы стареете… своего рода вечное обновление… — Да, обновление. Да. Поистине так. Вы правы. Да. Да. Да. Обновление.
Все куда-то отходит, колеблется, теряет реальность… точно перед припадком падучей, перед приступом пляски святого Витта. Сдержаться, не показать вида… вцепиться изо всех сил в то, что здесь, глядеть только на окружающее… на этот мирный приют с его надежными вещами, на этого очаровательного старого друга, заглянувшего по-соседски… Каким добрым ветром… Как приятно увидеться, поболтать… Молодежь шумновата, утомительна… они отправились спать, дверь за ними захлопнулась, мы одни, любуемся этим, этой скульптурой, стоящей здесь, между нами, на низком столике… Великолепная вещь…
Но это подымается в нем неудержимо, это переполняет его, только бы не прорвалось безумными жестами, непристойным криком… надо всеми силами избежать взрыва, осторожно приоткрыв предохранительный клапан, выпустив тонкую струйку, спастись от удара с помощью легкого кровопускания… Да, да, да, да, вы правы, да, я счастлив, да, подлинная радость… Но знаете… я понимаю, это глупо… но признаюсь вам… когда дорожишь, как мы с вами, определенными вещами, некоторая бесчувственность, некоторое, да, некоторое пренебрежение… Тот качает головой… — Я понимаю вас, думаю, это и мне было бы неприятно… Но мне кажется, впрочем, я не слишком разбираюсь… У него какой-то блуждающий взгляд, лицо словно подернуто пленочкой скуки… Но мне думалось… Не считаете ли вы, что это можно воспитать, привить…
Уже немыслимо сдержать то, что рвется из него в корчах бессильной ярости, боли… А, воспитать, скажете тоже… привить… Попробовали бы сами… Ползайте перед ними на брюхе, браните, унижайтесь, выверните все внутренности им на потребу, они наплюют вам в душу, все испоганят… О, простите меня, пе знаю, с чего я… извините, я выйду на минуту, совсем ненадолго, я только… я должен…
Оп вскакивает, поднимается по лестнице, поворачивает ручку двери… Почему она заперта? Оп шепчет… Откройте… — Сейчас… подожди минутку… Мы заперли, потому что она все время отворяется… Ты
ведь не выносишь, когда хлопают двери… Вот… нежные овалы невинных лиц, ясные, широко открытые глаза… Но в чем дело? — Да в том, что уже поздно… Вы сами сказали… я думал… у вас не было сил высидеть ни минутой дольше… — Ты хотел, чтобы мы там сидели? Надо было сказать… — Нет, я ничего пе хотел, нет, ну ладно, хорошо, все хорошо, все в порядке. Он спускается, кровь отливает от его лица, сердце колотится…Простите меня. Сами говорят, что устали, а потом сидят и болтают, завтра будут серые, как пергамент, станут жаловаться.
Теперь в тиши, в пустоте, это распрямляется, контур спины, брюха, морды, уха, похожего на каменное колесо, делается четким… По ним пробегает легкий трепет… волны расходятся…
Каким образом дурацкие смешки… какая в них сила?.. Что можем мы ей сделать, твоей зверюге?.. Ах ты бедный безумец, нельзя же принимать все так близко к сердцу. Усложнять. Всюду тебе чудится какая-то угроза, признайся… Они взбираются к нему на колени, щекочут ему шею, дергают за бороду… Мы не хотели ничего плохого… Стоило тебе показать, что наш смех тебя раздражает, и мы сразу же, сам видишь, перестали… мы хотели только чуть-чуть тебя подразнить, мы, сам знаешь, любим поддразнивать, а с тобой разве устоишь? Ты же сам напрашиваешься… задорные, игривые, озорные бесенята, нежные ласки прохладных пальчиков… шаловливый смех… Ты будешь доволен, тебе будет приятно… Ну, скажи же, скажи, что мы похожи… ты ведь знаешь, кого мы имеем в виду… Помнишь, ты сам смеялся громче пас, когда показывал нам волшебный фонарь, устраивал кукольный театр… мы хохотали, хлопали в ладоши, нам было до того весело вместе… Все эти маски, эти персонажи, которых ты так здорово изображал: грузная девица со слишком коротко остриженными ногтями, с выпирающим из-под них валиком… — Да, как у мадонн на полотнах фламандских примитивистов… — Почему фламандских примитивистов? С чего ты взял? И потом, пусть даже так… примитивисты или не примитивисты, фламандские или не фламандские… смотреть… все равно было противно… уродлив, как она — квадратная, вся раздувшаяся… рыхлая… дряблая… легко впитывающая… его выход встречали взрывами смеха…
Никто не умеет лучше него имитировать ее голос, ее безапелляционный тон, приглушенный точно в церкви, точно в музее… Взгляните на нее. Знаете, кого она сейчас предпочитает всем? Пьеро делла Франческа, как нарочно именно его, чтобы выделиться, не походить на других, ха — ха, и это именно сейчас, когда он — последний писк… А знаете, как она провела три своих свободных дня? Она, представьте себе, отправилась в Лондон… И знаете, зачем? Они елозят на своих скамьях, кричат… Нет, нет, скажи нам, мы не знаем… Так вот, вовсе не за тем, что видите вы, что возникает перед вами — не так ли? — при слове Лондон… не за тем, что вспоминаем при этом мы с вами… Зачем перечислять? Это наше общее достояние, наше неделимое наследие, его нельзя дробить, нельзя портить… «Нет, я съездила в Лондон, чтобы побывать на выставке японского искусства в Tate Gallery. [1] Я не выходила оттуда. Это восхитительно. Это поразительно…» Они откидывают волосы, которые еще хранят свежий аромат мха, тины лесных рек, они раздувают ноздри, наполненные сочным запахом лугов, полян, они приоткрывают губы, еще влажные от чая, от овсянки… и смеются… а эти, нет, только поглядите на эту парочку, вы их знаете… ну прямо близнецы… оба тощие, сутулые, одеты почти одинаково… и полное взаимопонимание… идеальная чета… взгляните-ка, что они привезли из Ленинграда… Догадайтесь. Держу пари, попадете пальцем в небо… репродукции импрессионистов из музея Эрмитаж, что в Зимнем дворце… — Быть не может? Ох, нет… это уж слишком… их душит смех… Нет, это чересчур, тут уж ты перехватил… — Ничуть, клянусь… он и сам едва говорит, покатываясь со смеху… Я сказал им:
1
Tate Gallery — музей в Лондоне. (Примеч. перев.)
— Нет, право, это немыслимо… Неужели вас больше всего поразило именно это? В Ленинграде? И вы никогда прежде там не были? «Нет, Никогда».
О, подойдите ближе, прижмитесь ко мне, вы, кого я предпочел бы всем, если б мне пришлось выбирать… вы — цельные, вы — чистые, невинные… цыплята, ягнята, котята… за одно-единственное из ваших прелестных движений, когда вы проводите рукой по лбу, когда прикрываете рукой рот, пряча детский зевок… когда вы прыгаете, мчитесь, догоняя друг друга, вверх по лестнице, забыв о старых зверюгах из ноздреватого камня, когда ваш звонкий смех…
Уж не он ли, не этот ли грузный, крепко сбитый человек, сидящий здесь, напротив меня, с его непререкаемым: Ей место в музее… Да, конечно, все ясно. Именно это вас рассмешило. Каждое слово на вес золота. Каждое слово — перл. Как он сказал? «Ей место»… высшая похвала. Результат строжайшего отбора. Комментарии излишни, все понятно без слов… «В музее»… среди саркофагов, мумий, рядом с фризом Парфенона, Венерой Милосской… перед которой люди… он сам им рассказывал… сам принес им этот красивый подарочек, любовно сунув его в башмак… перед которой люди прежде впадали в транс, шок порой бывал так силен, что они теряли сознание… а теперь… Ты сам был бы раздосадован, если бы и мы, мы тоже, замерли перед нею, окаменев от почтения… ты бы сам потянул нас за рукав…