Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Еще в начале нэпа советские государственные лидеры и идеологи определили соответствующую стратегию в отношении села. Она исхо­дила из понимания ими законов прогресса, масштабов экономическо­го роста и капиталовложений, взаимосвязанных в логической после­довательности. Общественный прогресс, по их мнению, определялся ростом промышленного производства и его механизацией. Крупные производственные единицы рассматривались как безусловно более эффективные, отвечавшие требованиям современной экономики. Ес­тественно, перевод производства на путь, ведущий в светлое социа­листическое будущее, увязывался прежде всего с укрупнением масш­табов и увеличением капиталовложений. Расплачиваться за это при­ходилось крестьянам. Сущностные характеристики крестьянства, его мелкобуржуазный характер — мелкое, неиндустриалыюе хозяйство, а потому, в большевистской интерпретации, реакционное и утопичес­кое — делали его исчезновение неизбежным и желательным для стро­ителей нового общества. Раскрестьянивание стало, соответственно, надежным показателем прогресса и нарождающегося «прекрасного нового мира».

Несмотря на поразительную близорукость и доктринерство этой модели, она утвердилась в особенности благодаря качествам больше­вистских партийных кадров среднего и низшего звена, ставших ста­новым хребтом советского государства-партии. По словам крупнейшего современного социолога Теодора Шанина, «горькое разочарова­ние нарастало у этой группы людей, загруженных плохо оплачивае­мой работой и сталкивающихся с трудностями повседневного управ­ления, которому они были плохо обучены, с нехваткой ресурсов и уп­рямством крестьян, тогда как требованиям "из центра" не видно было конца-края. Общее настроение советских чиновников низшего уров­ня, членов партийных и комсомольских ячеек на местах, впослед­ствии непосредственных коллективизаторов — это злобная убежден­ность в том, что крестьянам слишком хорошо живется. То же самое они чувствовали и в отношении российского образованного среднего класса (вернее, того, что от него осталось) — этих любителей длинных предложений, произносимых с чувством собственной важности, кото­рые увековечивают бесконечные сомнения и красиво живут. Словес­ные увертки экспертов и осмотрительность ученых выглядели как не­повиновение, если не как явный саботаж, тогда как каждый день тре­бовал простых решений и революционной отваги, как в 1919 г. Времени было мало, трудностей много, могла начаться война, а ком­мунизм все еще далеко. Иллюзия возможности большого скачка с лег­костью прельщала людей, привыкших во времена Гражданской вой­ны и военного коммунизма к кавалерийским атакам и предвкушав­ших новый Иерусалим, который, как казалось, уже где-то здесь, за углом». А реальность нэпа была далека от ожидаемого.

«Тянет на воздух, но "на воздухе" убийства, грабежи и ад музы­кально-вокальных звуков. Поют и играют в домах, на бульварах, во дворах, и больше всего — в бесчисленных кабаре, кафе, "уголках", ресторанах, чайных, столовых; в наших местах у Сухаревой по Сре­тенке в каждом доме какое-нибудь "заведение", а по переулкам "са­могон". Самогон распивочно, самогон на вынос (4—5 млн бутылка)... На Кузнецком мосту и в Рядах, или на Тверской, на Петровке завелось много магазинов, по роскоши обстановки и товаров мало чем уступаю­щих довоенным... На каждом шагу можно встретить и шикарную женщину, и франта по-европейски. Откуда-то явились и жирные фи­гуры, и красные носы. В газетах тысячи реклам о пьяных напитках, о гастрономии и об увеселениях самого легкого жанра. По содержанию этих реклам видно, что существует теперь и Яр и Стрельна, и всякие шантаны, только разве не под прежними названиями. Новые-то, по­жалуй, оригинальнее. Что-то вроде "Не рыдай", или "Стоп-сигнал". Недавно разбирался процесс о содержательницах домов терпимости.

Значит, все "восстановилось". И стоило огород городить?» — такой ви­делась советская действительность лета 1922 г. глазами пожилого москвича-служащего (Окунев Н.П. Дневник москвича (1917—1924). Париж, 1990. С. 547).

Но дело было не только в этом. Мечта о «большом скачке» выра­жала и высвобождала потаенные амбиции нового поколения партий­ных активистов, которые вышли на арену слишком поздно, чтобы иметь революционные заслуги. Не было у них и достаточного образо­вания, чтобы стать «спецами». Бравая армия сторонников и почитате­лей Сталина, партийцев низшего и среднего звена состояла в основ­ном из крестьянских детей, рекрутированных через военную службу или комсомол. Ее типичный представитель — деревенский парень, выдвинутый комсомолом и не желающий после службы в армии воз­вращаться к повседневной канители в отцовском хозяйстве, имеющий лишь несколько классов школьного образования и овладевший мини­мумом марксистских фраз, но обладающий энергией и смекалкой.

Они были молоды, решительны, не очень грамотны и очень болез­ненно это переживали. Люди с таким складом ума больше всего ценят лояльность, послушание, строгий порядок и простые решения. Кроме того, революционный подъем только начинал достигать самых глухих уголков огромной страны и зажигать молодые сердца огнем нового мессианства и больших надежд. Наибольшее неудовольствие молодых кадров вызывали крестьяне (как им казалось, тупые и неповоротли­вые) и интеллигенты (слишком заумные). Чтобы повысить авторитет страны и самим продвинуться, им нужно было подчинить себе первых и заменить последних «верными товарищами» (в том числе из собственных рядов). Каждый уволенный «спец» или «вычищенный» «старый большевик» — это еще одно место на вершине власти, преж­де недоступное. Сталинизм, по словам того же исследователя, для многих «был не столько капитуляцией перед страхом, сколько полити­ческой установкой, истинность, равно как и личная выгода которой ощущались интуитивно. Сочетание жесткого радикализма, всеобщего повиновения и карьеризма сформировала новые кадры коммунисти­ческой партии, новый тип социальной мобильности и новую полити­ческую иерархию для будущего СССР».

Столкнувшись с новым политическим руководством, Чаянов изло­жил в полном объеме свои соображения относительно будущего совет­ского сельского хозяйства в книге «Теория сельскохозяйственных кооперативов» в 1927 г. Основная его идея состояла в следующем. Чая­нов был согласен с тем, что крестьянское хозяйство и сельское общест­во СССР конца 1920-х гг. нуждались в реконструкции. Он соглашался и с формальными целями сталинской программы коллективизации, но предлагаемые методы считал неверными по всем параметрам. В соот­ветствии со сталинской схемой увеличение размеров и механизация производственных единиц должны были гарантировать достижение высокой производительности труда и благосостояния на селе, а соци­альная справедливость и равноправие должны были наступить с унич­тожением класса сельских эксплуататоров, т. е. кулаков.

Чаянов же утверждал, что укрупнение производственных единиц не ведет с необходимостью к росту сельскохозяйственного производ­ства. Развивающееся общественное разделение труда в основном «при­нимает форму выделения и специализации какого-либо его аспекта и занятых в сельском хозяйстве при возможном избирательном увеличе­нии размера производственной единицы и капиталовложений, отра­жая тем самым наилучшее использование ресурсов — "вертикальную" сегментацию, соответствующую дифференциальным оптимумам». В то же время укрупнение всех производственных единиц может снизить продуктивность в целом. «Только большое» так же плохо, как и «толь­ко малое», если речь идет о сельском хозяйстве. Кроме того, для круп­номасштабных хозяйств, созданных в одночасье, на местах не нашлось бы руководителей, способных ими управлять, управленцев пришлось бы «импортировать», они не имели бы корней и специфического зна­ния местных условий. Они были бы также полностью зависимы от го­сударственного аппарата — бюрократического, чужеродного и репрес­сивного. Маловероятно, что эти новые управленцы на местах были бы в меньшей степени эксплуататорами, чем прежние «мироеды-кулаки». Крестьянское сопротивление политике и декларациям, противореча­щим их собственному повседневному опыту, было бы ожесточенным и разрушительным для сельскохозяйственных ресурсов, которые кол­лективизация якобы стремилась приумножить.

Альтернативная программа Чаянова по преобразованию сельско­го хозяйства страны состояла в развитии смешанной кооперации снизу (он называл это «вертикальной кооперацией» и «кооператив­ной коллективизацией»). Программа основывалась на его обследова­ниях реального кооперативного движения в России в 1910—1914 и 1922—1928 гг. Кооперативное движение рассматривалось им как демократическая альтернатива государственной централизации. Наилуч­шее решение проблемы увеличения производительности сельскохозяй­ственного труда в России, по мнению Чаянова, состояло в гибком соче­тании крупных и малых производственных единиц, определяемом раз­личными оптимальными размерами в каждой отдельной отрасли. Производством яиц, скажем, занимается семейное хозяйство, фура­жом — вся деревня, лесным хозяйством — объединенные в одну произ­водственную едшшцу несколько специализирующихся на этом деревень и т. п. Ученый поддерживал многоуровневое кооперативное движение, кооператив кооперативов, организованный «снизу» и развиваемый, а не управляемый государством.

Согласованная с крестьянским опытом, использующая крестьянс­кие институты, широко открытая для крестьянской инициативы и притока кадров, эта программа была бы приемлемой для сельских со­обществ и способной собирать их силы для преобразования деревни. Важно, что программа Чаянова отражала социальную реальность. На протяжении 20-х гг. в советской деревне развивались и распростра­нялись многочисленные кооперативные хозяйства. Организованные на основаниях, выработанных еще до революции, укорененные в местной почве благодаря замечательным приверженцам этой формы хозяйствования, тысячи кооперативов по снабжению, торговле, кре­дитованию и производству объединяли к 1928 г. более половины сельского населения. Сеть кооперативов продолжала расширяться, пока они не были выкорчеваны коллективизацией.

Массовость распространения кооперативов, а также авторитет Чаянова объясняют, почему именно его вариант стратегии преобра­зований на селе был принят бухаринским крылом руководства партии и включен в первоначальный вариант плана первой пятилетки (под­готовленный под руководством экономиста Громана и отклоненный Сталиным в пользу собственного варианта с его совершенно фантас­тическими цифрами).

Корректировка плана произошла потому, что в 1927—1928 гг. ре­жим столкнулся с двумя серьезными затруднениями. Во-первых, любое давление на крестьян лишь ухудшало кризисную ситуацию с хлебозаго­товками, ведь именно в ответ на «товарный голод» 1927 г. деревня не­медленно сократила производство для рынка. Во-вторых, уже началась первая пятилетка с ее ускоренными темпами, в то время как чаяновская ставка на постепенный рост кооперации и рынка потребовала бы неопределенно долгого времени, не гарантируя при этом твердых коли­чественных результатов. Казалось, что делать такую ставку рискован­но, а физическое принуждение крестьянства методами военного ком­мунизма выглядело надежнее. Воспользовавшись очередным кризисом нэпа, Сталин в 1929 г. объявил о «великом переломе», о «наступлении социализма по всему фронту» и ускоренном превращении СССР в вели­кую промышленную державу. Как замечательно выразился член ЦК и ленинградский партийный вождь Киров, любимец рядовых партийцев, «технически, может быть, и нельзя, а по-большевистски мы сделаем».

И они «сделали»

Сталинская модернизация в виде знаменитого «большого скачка» в развитии тяжелой промышленности и сплошной коллективизации де­ревни была куплена слишком дорогой ценой. Его результатом были отставание других отраслей экономики, прежде всего легкой про­мышленности и сельского хозяйства; сверхцентрализация и предель­ное ограничение сферы деятельности рыночных механизмов; полное подчинение производителя государству и все более широкое примене­ния мер внеэкономического принуждения и насилия, повлекшего за собой многомиллионные жертвы. Наконец, была подорвана главная производительная сила и богатство деревни — крестьянское умение и желание работать.