Выбитый генералитет

В тюрьме нам впервые было разрешено купить бумагу и написать письма — «только чернилами и ничего лишнего…»

У одного из пяти уголовных, ехавших с нами в вагоне, был небольшой кусочек карандашного графита, который он утаил при обыске; он согласился продать его за две пачки махорки. Выписав из лавочки эти две пачки и две книжечки папиросной бумаги, я отдал ему махорку, взял карандаш и написал на тонких листиках письмо, пронумеровав каждый листок. Конверт я сделал из бумаги, в которую была завернута махорка, и заклеил его хлебом. Чтобы письмо не унесло ветром в кусты при выброске из вагона, я привязал к нему корку хлеба нитками, которые вытащил из полотенца, а между конвертом и коркой вложил рубль и четыре листочка с надписью: «Кто найдет конверт, прошу приклеить марку и опустить в почтовый ящик». Проехав какую-то большую станцию, я устроился у окна вагона и незаметно выбросил письмо, когда миновали последнюю стрелку: я опасался, что, если письмо поднимут при свидетелях, оно не будет отправлено по адресу, а попадет туда, куда оно менее всего должно попасть.

Поезд медленно увозил нас на восток. Для санитарной обработки наш печальный эшелон останавливался в Новосибирске, Иркутске, Чите. Боясь, как бы в бане меня не обокрали «уркаганы», я мылся правой рукой, а в левой держал деньги. Помню — это было в Иркутске, — вымывшись, мы шли одеваться. Неожиданно один из уголовных подножкой повалил меня на пол, а двое других разжали мой левый кулак и отняли деньги под громкий смех одних и гробовое молчание других заключенных. Протестовать и жаловаться было бесполезно…

Миновав Нерчинск, мы уже воинских эшелонов не видели. Я подумал: вероятно, войска передвигаются в Монголию. Действительно, в это время начались боевые действия на Халхин-Голе. О них я узнал много позже.

Наконец в начале июля 1939 года нас привезли во Владивосток и разместили за городом в деревянных бараках, обнесенных колючей проволокой. Там было много заключенных, прибывших ранее. Нас продержали здесь дней десять. Стало ясно, что, во-первых, войны с Японией нет, а во-вторых, нас везут на Колыму. Задерживали же нашу отправку потому, что поджидали другие эшелоны, чтобы заполнить большой корабль…

На пароходе нас было около семи тысяч. Сидели мы в трюме, в отдельных отсеках. Время от времени нас выводили на палубу подышать свежим воздухом. Однажды во время прогулки мы увидели, что наш пароход идет через ворота Лаперуза. Справа виднелся японский берег, а слева — южная оконечность Сахалина, захваченная японцами в 1904–1905 годах. Нас охватила какая-то тревога, мы даже говорили от волнения тихо. Я думал в го время: если нас не освободят до войны с Германией и Японией, то нам отсюда уже не вырваться: эти ворота закроются для наших судов, и останется один-единственный маловероятный путь — по воздуху…

В Охотском море со мной стряслось несчастье. Рано утром, когда я, как и многие другие, уже не спал, ко мне подошли два «уркагана» и вытащили у меня из-под головы сапоги. Сильно ударив меня в грудь и по голове, один из уголовных с насмешкой сказал: «Давно продал мне сапоги и деньги взял, а сапог до сих пор не отдает». Рассмеявшись, они с добычей пошли прочь, но, увидев, что я в отчаянии иду за ними, остановились и начали меня снова избивать на глазах притихших людей. Другие «уркаганы», глядя на это, смеялись и кричали: «Добавьте ему. Чего орешь? Сапоги давно не твои». Лишь один из политических сказал: «Что вы деваете, как же он останется босой?» Тогда один из грабителей, сняв с себя опорки, бросил их мне.

Я не раз слышал в тюрьме рассказы о скотской грубости уголовных, но, признаться, никогда не думал, что в присутствии других заключенных могут вот так безнаказанно грабить…

Все эти изнурительные семь суток плавания мы питались сухим пайком, который доходил до нас в сильно урезанном виде да получали немного кипятку. Многие не выдержали такого режима и заболели…

Мы пришли в Магадан, в центр Колымского края. Кто-то, по-видимому, уже знавший эти места, тихонько пропел:

Колыма, ты Колыма, Дивная планета! Десять месяцев зима, Остальное — лето.

Магадан нас встретил неприветливо: моросил дождь, было холодно, выбоины на дороге полны воды. Шли молча, каждый думал о своем. Прохожие не обращали внимания на нас: вероятно, эта картина магаданцам уже примелькалась.

В луже остался мой опорок. Я наклонился, стал его поднимать, этим затормозил движение. Получил увесистый тумак и упал боком в лужу. Соседи помогли встать, порядок в колонне был восстановлен. Я мог ответить конвоиру только укоризненным взглядом, который он и не заметил.

После кое-какой санобработки и разбивки по группам нас, кроме явно больных, направили на отдаленные прииски, в пятистах-семистах километрах от Магадана».

Л. Г. Петровский 1902–1941

Леонид Григорьевич Петровский — один из наиболее молодых и перспективных военачальников предвоенных лет. Службу в Советской Армии он начал в 1918 году, в годы гражданской войны прошел отличную боевую школу: командовал взводом, ротой, полком, воевал на многих фронтах, был трижды ранен.

Закончил с отличием Военную академию РККА, а позже курсы усовершенствования высшего комсостава. По окончании академии командовал батальоном, полком, был начальником штаба стрелковой дивизии. В 1937 году в звании комкора Петровский командовал стрелковым корпусом. В декабре он — командующий Среднеазиатским военным округом, а потом заместитель командующего войсками столичного, Московского округа.

А в мае 1938 года вдруг последовал арест, заключение как врага народа в Лефортовскую тюрьму, приказ наркома обороны об увольнении его из армии. Наверняка, его бы расстреляли, если б не помощь отца — кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б)… В декабре 1940 года Петровского вновь зачислили на службу в армию, назначили командиром корпуса. С ним он в июне 1941 года в составе 21-й армии вступил в бой против немецко-фашистских войск. Июнь, июль и август корпус вел тяжелые оборонительные бои в Белоруссии, в районе Рогачева и Жлобина. Там, осуществив на бобруйском направлении контрудар, корпус успешно форсировал Днепр, углубился в расположение противника почти на 30 километров.

Для немецкого командования этот удар, где на решающем направлении действовал корпус генерала Петровского, оказался полной неожиданностью. Оно спешно направило на угрожающее направление мощные резервы. Немцы с трудом остановили наступление советских войск. В результате превосходства в силах и средствах противнику удалось окружить части корпуса, вынудить их вести бой в невыгодных для них условиях.

В это время через прибывшего на самолете делегата связи генерал-лейтенант Петровский получил приказ о назначении его командующим 21-й армией. Подчиняясь приказу, он должен был вылететь на том же самолете в назначенную армию, но не сделал этого. Он отказался покинуть находившиеся в тисках окружения подчиненные ему части. Попросил командование Западного фронта отсрочить время вступления в новую должность до вывода корпуса из окружения.

Его заставили пойти на такой шаг чувство воинского долга, ответственность за судьбы подчиненных ему людей и просто гражданская совесть.

Прорыв был назначен на 17 августа 1941 года. После почти 50-дневных ожесточенных боев части корпуса понесли значительные потери в живой силе и боевой технике. Однако личный состав не потерял уверенности, он был в полной решимости выйти из трудного положения, верил своим командирам и генералу Петровскому, осуществляющему этот дерзкий маневр.

Корпусу удалось прорвать кольцо окружения, однако в ходе прорыва генерал был смертельно ранен.