Выбор
Шрифт:
— Теодор, мин жель, может, мы с тобой…
Даже не дослушал Федор, только что рукой махнул.
— Не мешай мне. Иди, Мишка, иди отсюда…
Мишка зубами скрипнул, да и пошел молча.
Выбора не было.
Устя свои покои оглядывала, вспоминала о черной жизни своей, сравнивала. Ничего в них не поменялось, ничего: и узоры те же, и сундук тот, и лавка та же самая… вот и скол у нее на ножке. Помнит она.
Значит, еще не в это время опоили ее? Или околдовали? Потом ее такие мелочи и не волновали даже, жила, ровно во сне, только
Долго себя стук в дверь ждать не заставил. На пороге боярыня воздвиглась.
Помнила ее Устя, ох как хорошо помнила.
Боярыня Пронская Степанида Андреевна.
Ключница, наперсница, помощница свекровкина. Наушница — змеюшница. Вот уж от кого безропотной Устинье и вовсе туго приходилось. Понимала боярыня, что положение ее хлипкое, злилась, пакостничала. Ведь пожелай Устя — могла бы и другого кого поставить на ее место, и боярыню из палат царских на выход попросить.
Устинья царицей была, не свекровка, ей и в тереме распоряжаться было правильно. Только вот все Устинье безразлично было. А боярыня не понимала, подвоха ждала, а может, еще и свекровка ее в чем убедила?
Вот, стоит Пронская, ровно кариатида заморская. Руки на мощной груди сложены, летник едва на бедрах не лопается! И так-то боярыня была необхватная, а в гневе еще и страшновата, и на медведицу похожа.
Устя ее даже побаивалась немного в той, черной жизни.
А в этой…
Она чужое сердце сожгла, она видела, как тело ее серым пеплом осыпалось, как Верея себя до капельки отдавала. Ей ли такой мелочи бояться? Чай, боярыня ее и пальцем не тронет, просто говорит громко да смотрит грозно.
— Доброго дня, боярыня.
Устя первая поклонилась, голову склонила, посмотрела с интересом.
— И тебе подобру, боярышня. Чего это ты свои порядки в палатах царских устанавливаешь?
Устя брови подняла, на боярыню поглядела достойно, чтобы поняла та, как глупо выглядит. Чтобы осознавала — не боятся ее здесь, разве что посмеиваются про себя.
— Я — и порядки? О чем ты, боярыня?
— Не царица ты еще здесь-то!
— Может, и не буду никогда. На то воля Божия. Так о каких порядках ты, боярыня, толкуешь? Не пойму я тебя что-то?
Степанида Андреевна поняла, что боярышню на укоризну не пронять, на совесть не надавить, кулаки в бока уперла.
— Чем тебе твоя служанка не люба? Почто человека гонишь да срамословишь?
Устя в ответ улыбнулась рассеяно, пальцами по рисунку провела, краем глаза увидела, как крысиная мордочка из-за угла высовывается, но виду не показала.
Нет тут никакой чернавки! И не было!
— Чем не люба, боярыня? Так не пряник она, поди, чтобы ее любить, не рубль серебряный. И не нужна мне чужая баба при себе, не надобна. Ни сплетница, ни доносчица…
— Ты слова-то выбирай, боярышня!
— Ты, боярыня, коли спросила, так ответ дослушать изволь. Я тебя на полуслове не перебиваю, нехорошо это, — бульк, который у боярыни вырвался, Устя за счет желудка отнесла. Поела боярыня что-то не то, вот и булькает… — Коли дозволено государем при себе свою служанку иметь, так при мне свой человек и будет: сестра моя приедет вскорости,
вещи мои привезет. А твоя баба мне не надобна, не любо мне, когда о делах моих на каждом углу языком треплют.— Да с чего ты взяла, боярышня… — начала было Степанида, да и осеклась. ТАК на нее давненько уж не смотрели. Ровно на ребенка малого. Устя еще и головой покачала. Мол, то ли ты, боярыня, дура, то ли меня такой считаешь? Ой, нехорошо как, глупо даже… позорище-то какое!
И ведь не возразишь, не отмолвишь! Разве что скандал затеять на всю округу, да вовсе уж дурой выглядеть будешь.
Понятно же, боярышня правду сказала. И Степанида про то знает, и Устинья, и даже Танька, чья морда крысиная из-за угла так и высунулась, чудом не шлепнулась. Палаты это! Здесь не передашь, не расскажешь — так и не выживешь, поди, а только вслух об этом говорить не принято.
Но Устинье ровно и законы не писаны.
И не боится она ничего?
Не видывала такого боярыня.
Конечно, обломала б она наглую девку! И не таких обламывали, и эту обломать легко можно. Невелик труд!
Боярыня уж и руки в бока уперла, и воздуха набрала…
— Это что тут происходит?
Федор не утерпел.
Одно дело, когда Устинья там где-то, далеко, дома у себя, под защитой грозной, а когда ТУТ?! Считай, под его кровом, в шаговой доступности… да как же тут утерпеть-то?
Как этого шага не сделать?
А вдруг удастся наедине с ней поговорить? Это ж… тогда ж…
Пришел он в терем, где боярышень разместили, а тут такое… и хорошее в этом есть, знает он, где его любушка живет. Но и плохое.
Это кто тут смеет на нее голос-то повышать? А мы сейчас этот голос с языком да и вырвем?!
Федор даже сам удивился, как он огневался сильно, аж покраснел весь, кровь к лицу прихлынула.
Степанида Андреевна к нему повернулась.
— Непорядок происходит, царевич. Вишь ты, всем девушкам чернавок я нашла, а боярышню Заболоцкую то не устраивает.
— Почему?
— Чернавка ей не мила, требует боярышня, чтобы к ней сестру ее прислали для ухода и помощи.
— Так за чем же дело стало? — Федор аж грудь впалую развернул. Как же! Защитником себя показать — самое милое дело! — отошли чернавку, а за боярышней… как ее?
— Аксинья, — подсказала Устя.
— Вот, за Аксиньей Заболоцкой послать изволь.
— Царевич, да…
— Ты и со мной спорить будешь, боярыня?
— Не буду, — из Степаниды Андреевны ровно воздух выпустили. Одно дело на боярышень орать, другое — на царевича, коего в теремах побаивались чуточку.
Бывает такое.
Вроде и тихий, и не злой, и спокойный… так-то. А все одно, от него подальше держаться хочется. Настолько что-то с человеком неладно, что всей внутренностью это чуешь, да выразить не можешь.
— Вот и ладно. За боярышней пошли и покои ей отведи, рядом с сестрой. Комнаты хватит.
— Хорошо, царевич.
— А теперь иди, боярыня. Делай, как сказано.
Боярыня булькнула еще раз, погромче, развернулась — да и за угол, чудом Таньку по стене рисунком не размазало. Та подслушивала исправно, то-то сплетен в тереме будет! Такое событие!