Выбор

Только дерево скрипнуло чуточку, закрываясь — и не найдешь, где щель. Доски — и доски.

Устя на лавку упала, руки к груди прижала, улыбнулась счастливо.

Вот оно — и такое, счастье-то! Знать, что рядом любимый человек, что жив он, что все хорошо у него. Счастье — не обладать, а себя ему отдавать без оглядки, без остатка.

Счастье…

Глава 5

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Сколько ж лет я об этом мечтала.

Нет!

Даже и мечтать не смела, не надеялась, не думала, все себе запретила, сама себя убивала.

А сейчас — счастье пришло, огромное, пушистое, ласковое такое. Только мое, только для меня, и тепло в груди разливается, ровно от вина хмельного.

Рядом мой любимый человек. Ря-дом!

Жив, здоров… Больше того, я ему нужна! Я ему помочь могу! Разве не счастье это?

Счастье.

Теплое, тихое, настоящее, и другого мне не надобно.

Все я понимаю, и что таиться надобно, и Боря женат, и я какое-то время буду считаться невестой Федора. Замуж я за него уж точно не выйду, а притворяться придется. Что ж, пусть так, не в тягость мне будет. Ради того, чтобы беду отвести, я и червяка съем, и голой по Ладоге пройдусь, а уж Федору в глаза лгать и вовсе не задумаюсь!

Хорошо я глаза его бешеные помню!

Помню, как приговаривал он меня, как на казни присутствовал, как Семушка умирал.

Федор же — наслаждался.

Не жалко мне его. Ни капельки.

Боря, Боренька, лЮбый мой, твердо знаю, уйти мне придется, оставить тебя рано или поздно. А мгновения эти со мной останутся, я их все сберегу за двоих, умирать буду — помнить буду. И в этот раз все сделаю, чтобы не были те воспоминания горечью утраты окрашены.

Украду, солгу, убью… неважно!

Одно я за эти две жизни поняла твердо.

Своих, родных и любимых в обиду давать нельзя, а уж какой то ценой будет сделано?

Любой!

Я за ценой не постою. Пусть говорят, что хотят, пусть думают, пусть хоть проклянут на иконе. Зато жить будут, радоваться жизни, детей на руках подержат… а я что?

А я все, все для любимых сделаю, и возможное, и невозможное.

Хватило бы только сил! А сил не хватит — кровь по капельке отдам, жизнь, душу, как Верея для меня сделала.

Все равно мне теперь!

Ночь бессонная, и сил я много потратила, а все одно — летать готова! Потому что есть оно — счастье! Мое, родное, настоящее. И только что это счастье к себе ушло, и править будет, и на троне сидеть, и улыбаться — какая ж у него улыбка чудесная! Все бы сделала, лишь бы улыбался он чаще!

Жизнь положу, а своих отстою, а когда будет богиня милостива, еще и их счастью порадуюсь. Больше мне и не надобно ничего. Самое главное мне уже подарили сегодня — улыбку любимого человека!

* * *

— Устя, а там… а так… а тогда…

Аксинья трещала, что сотня сорок, Устя хоть и старалась терпеть, пока могла, а все одно, не выдержала.

— Помолчи!

— Вот ты как?! Я для тебя стараюсь, а ты…

— Что ты стараешься? Сплетни теремные пересказываешь?

— А хоть бы и так! Вот женится на тебе царевич, наплачешься, что не знаешь, не задумываешься…

Устя только головой покачала.

Аксинья… ведь и она такая же была, дурочка маленькая. Думала, что ежели говорят «красное», оно так красным и будет, а не зеленым в черную крапинку, не вовсе полосатым или в клеточку.

Наверняка Аксинье много чего рассказали, да вот правды там — три слова из двухсот, как бы не меньше. Понимают, ежели она все Устинье передаст, а она точно передаст, Устинью пока и в заблуждение ввести легко, не видела она ничего, не знает сама расклады придворные. А кто и подставить попробует, кто подольститься захочет… В черной своей жизни Устя о том и не задумывалась, слишком уж тихая она была, домашняя, спокойная.

Это уж потом жизнь научила, носом натыкала, потом наелась она от щедрот людских полной мерой. И читала она многое в монастыре, и рассказывали ей всякое… пожалуй, самое благо для нее Федор сотворил, когда в монастырь отправил.

— С чего ты взяла, что на мне он женится? Видела, какие красавицы тут? Та же боярышня Утятьева?

— Ну… красавицы. А ты все равно ему больше нравишься. Царевичу…

— Один раз подумал, еще сорок раз передумает.

— Может, и так. Только сомнительно мне это… как он на тебя смотрит, на меня бы хоть раз посмотрели.

И столько горечи в словах Аксиньи прозвучало…

Михайла?

Развернулась Устя, сестру обняла, к себе прижала.

— Не надо, Асенька, не горюй. Будет у тебя счастье, обязательно будет.

— Тебя любят. А меня…

Не такая уж она и дура, понимала разницу, видела. Устя сестру еще по голове погладила.

— Асенька, милая… не в тебе дело, в мужчине твоем, не может он любить, не дано ему такое от природы. Хоть ты какой золотой да яхонтовой будь, себя он более всего на свете любит!

— Неправда! Не таков Михайла!

Устя только промолчала.

Аксинья из ее рук вывернулась, косой тряхнула.

— Давай я тебе жемчуга вплету, да и пойдем!

Устя на нити жемчуга поглядела. Вспомнила, как голова у нее во времена оны разламывалась, как впивались они нещадно, назад тянули… вроде и невелик вес, а поди, поноси его с утра до поздней ночи? А свекровушка ругалась еще, мол, не смей ходить ровно чернавка какая, без пуда золота на всех местах, не смей мужа позорить!

— Оставь. Так пойду.

— Ровно нищенка какая!

— Помолчи, Аксинья, и не только со мной, а вообще язык придержи. Кивай да улыбайся, кто бы чего не высказал. Поняла?

Аксинья нос сморщила, фыркнула, показывая, что лучше других разберется, да и кивнула.

— Да.

— Вот и ладно. Пойдем…

Да только уйти и не успели боярышни, в дверь постучали.

* * *

Не утерпел Федор, да и кто б стерпел, на его-то месте. Устя стука в дверь не ожидала, но открыла. Засов отодвинула — стоит, смотрит, ровно на сокровище какое.