Выбор

Борис выдохнул медленно, кулаки разжал.

— Вот что, боярин. Веди-ка ты следствие, и татя мне представь, хоть землю носом рой, а только сыщи эту погань!

Василий Репьев поклонился.

— Воля твоя, государь. Всех расспрошу, а только татя сыщу.

Борис кивнул.

Предупреждать боярина не стал. За то и ценил он Репьева, что неглуп был боярин. И знал — под пыткой каждый сознается. Да хоть бы в чем! И в злоумышлении, и в убийстве — как пытать будут, так и сознается. А только татю от этого ни жарко, ни холодно, он на свободе как гулял, так гулять и будет. Потому пытки боярин Репьев не уважал, а вот розыск вести умел, и люди его не даром хлеб свой ели. И доносчики, и слухачи у него везде, кажись, были.

Знал Борис, искать боярин будет по совести, невиновного государю не подставит, зря осудить не даст.

— Ищи, боярин. Когда найдешь — награжу щедро.

Боярин поклонился, да вышел.

Борис вытянулся под одеялом пуховым, вздохнул. Раньше и не мерз вроде, а вот сейчас холодом пробирает. Устя сказала, это пройдет, да только когда? Вроде как от того, что сил у него сосали много, сейчас восстанавливается он, вот тепло и уходит быстрее. Как больной, случается, мерзнет, а потом выздоравливает.

Устя…

А татя этого пусть сыщет боярин.

И сам Борис завтра подумает… кажется, родного сына у Ижорского не было, хотел он свое состояние мужу дочери оставить, да дочь пристроить не успел.

Или был с кем сговор?

Завтра он боярыню расспросит. И покровительство окажет… что там у Ижорского хорошего было? Кажется, рудник… и дальняя родня есть у него, род многочадный, это Роману не повезло, сын умер, второй тоже… дочь осталась.

С тем Борис и уснул. И больше его сегодня уж никто не тревожил.

* * *

— Просыпайся, царевич. Ты все почиваешь, а на Ладоге переполох великий творится, — Михайла Федора ночью не будил, он ему утром решил новость рассказать.

— Что за переполох?

— Боярина Ижорского, говорят, убили ночью.

С Федора сон слетел, царевич на кровати сел, глазами заблестел.

— Как?

— Вроде как тать залез… не знаю, покамест. Сам узнал недавно, я ж всю ночь при тебе был…

Не был. И храпел пьяный Федор, как три свиньи, Михайла ему сонного зелья подлил. Но кому такие мелочи интересны? Главное-то, что царевич скажет!

— Ижорский. Родственник твой, ты говорил?

— Говорил, царевич. Да только родня мы уж очень дальняя, нашему плотнику троюродный плетень.

Федор хохотнул, потянулся.

— Жаль, братец тебя боярином не сделает. Попросить его, что ли?

— Да ты что, царевич! У Ижорского еще жена осталась, дочь, кажись, и еще кто из родни есть.

— Вот… дочь там какая?

— Страшная, царевич. На огороде поставишь, так вороны с неба попадают.

— А то б женился на ней, и горя не знал.

Михайла аж перекрестился.

— Боже упаси, царевич!

— А то смотри, Мишка, поговорю я с братом, авось, не откажет?

— Ты уж, царевич, лучше сразу прибей. Чем всю жизнь со страшным перестарком мучиться, разом дело и кончим?

Федор хлопнул Михайлу по плечу и отправился умываться. А Михайла подумал, что пока все складывается хорошо. Никто его ни в чем не подозревает.

А дальше?

Будет видно….

* * *

Ни днем покоя ведьме нет, ни ночью темной.

Ладно еще ночью — там и положено как бы.

А днем?

А все же…

Опускается длинный рыжий локон в пламя огня. Не просто так, а перевитый с другими волосами. Тусклыми, сероватыми, у Федора до случая состриженными. Вот и пригодились.

— От дурной дороги, от лишней тревоги, от злой бабы, на что мужики слабы, как мышка кошку ненавидит, кошка собаку, собака волка, не будет вам двоим толка… отворачиваю, заворачиваю…*

*- подлинные слова отворота, равно, как и ритуал, автор не приводит. Ни к чему. Прим. авт.

Ждала ведьма иного, а толку как не было, так и нет.

Не меняет цвет пламя, не шипит, искрами не плюется, ровно и не делает она ничего.

Или…

Отбросила женщина локон, в гневе ногой топнула.

— Точно ли это ее волосья?

— Ее.

— Тогда… не получается у меня от нее царевича отворотить! Как и нет никакого приворота.

— Так ведь и это возможно?

— Не должно такого быть! Неправильно это!

— Может, и неправильно. Но когда так-то получается?

Боярин Раенский поневоле призадумался.

У них все как рассчитано было? Напервой отворачиваем Федора от Устиньи, на то и локон надобен. А как только станет он отвращение к боярышне испытывать, тут его и к Анфиске Утятьевой приворожить можно. И женить, да побыстрее! Ан — не получается?

— А если просто его отвернуть, не как привороженного?

— Давненько уж без тебя о том подумала! Не получается! Понимаешь ли ты? Совсем не получается!

Платон кивнул.

— Понимаю. На нее подействовать никак. На него… пусть попробует боярышня Утятьева водой с приворотом напоить его. Авось, и получится чего?

Женщина медленно веки опустила.

Тоже подумала.

— Не верю я в это. Боюсь, придется нам Феденьке игрушку его дать, чтобы порадовался, да и бросил.

Платону это безразлично было.

— Значит, придется планы чуточку отложить, пусть натешится парень. Кровь молодая, горячая, как думаешь, хватит ему года?

— Не знаю.

— Год положим покамест, а коли затяжелеет девка…

— Не случится такого, а коли и случится — плод скинет. Сам знаешь.

— Может, и помрет при этом, когда будет кому помочь.

Ведьма ресницы опустила.

— Хорошо. Пусть Фиска приворот пробует, вдруг да поможет, а дальше видно будет.

На том и порешили.

* * *

Любопытство — оно даже у патриархов не порок. А Макарию очень уж любопытно было — что за Устинья Алексеевна такая?

Не удержался, приказал позвать.

И не пожалел.

Вошла боярышня, в сарафане простом, зеленом, поклонилась почтительно, в пол.

— Благослови, владыка.

Макарий и благословил, не поленился.