Выбор
Шрифт:
Второй раз упрашивать не пришлось.
Платон спальню оглядел, сразу заметил неладное.
На стене пятно мокрое, явно туда что-то кинула, на полу рассыпаны орешки разные, книга лежит — половина страниц смята.
— Что случилось, сестрица?
— Ничего хорошего. Феденька у себя лежит, плохо ему.
— Что с племянником?
— Дурища эта, Утятьева, напоила его зельем приворотным.
— Почему ж дурища? Мы так и думали сделать, разве нет?
— Не сработало зелье, Платоша! Не вышло у нее ничего. Мальчика моего корчить стало, потом вырвало… все напрасно.
— Не случился?! Сам справился?
— Нет. Боярышня Заболоцкая рядом оказалась. Помогла, чем смогла, опамятовал Федя.
— Так… а боярышня?
— Так ведь вода в кувшинчике, Платоша, Анфиса и сама ее выпила спокойно. А приступы и раньше были у него, не этот первый, не этот последний. И к Устинье тянет его. И ежели она помогает те приступы снимать — может, и пусть ее?
— Помогает. Да тебе не подходит.
Царица брови сдвинула, но в брата кидать ничем не стала. Сама она обо всем знала, смиряться пыталась, просто искала в плохом — хорошее.
— Смирюсь я. Ради сына потерплю покамест.
Платон поклонился почтительно. Любава на него рукой махнула.
— Спину-то не гни. Сядь, подумаем давай. Утятьева пусть остается в палатах, ничего страшного не случилось. А вот как бы Заболоцкую обломать?
— Может, семье ее пригрозить? — Платон невольно задумался. — Сидела б она тихо-ровно, какая хорошая жена была бы!
— Не про нее тихо-ровно твое, не о ней то сказано.
Платон только вздохнул.
— Нам бы девку с той же силой, да покладистую. Узнаю я что можно о семье ее, расспрошу, чем прижать ее можно как следует.
— Узнай, Платоша. Очень нам боярышня б надобна.
— А ежели поговорить с ней впрямую?
— Не поможет, Платоша, не согласится она. Я ей в глаза смотрела, я силу ее чуяла… да и как тут правду скажешь?
— И то… искать будем, Любавушка. Каждого человека переломать можно, надобно только знать, чем взять.
— Ищи, Платоша. Времени у нас и нет, почитай. Красная Горка близится.
Боярин Раенский кивнул, удалился, внутренне шипя, ровно гадюка. И были у него причины злиться и ругаться. Порча — не удалась.
Приворот — снова нет.
А ежели ведовство не помогает, так мы по старинке, железом каленым да словом ласковым. Это-то на всех и завсегда действует. Он точно знает.
Михайла решил не тянуть.
Покамест боярышне все хорошо помнится… уложил Федора в постель, да и пошел Устинью искать. Постучал в горницу, да и вошел.
Сидит Устя, на лавочке, у окна, кружево плетет, коклюшки перебирает. Из окна свет сероватый, и в нем Устя словно плывет, и кажется чуточку нереальной, ровно утренним туманом окутанной. Не женщина — видение дивное.
У Михайлы даже под ложечкой закололо.
Любит он эту девушку!
Лю-бит!
Пусть она ему уж один раз отказала, да жизнь длинная, могла и передумать. Особенно как на Федора насмотрелась, да в гадюшнике дворцовом пожила.
Могла ведь?
— Устиньюшка, радость моя, сердце мое…
— Не разрешала я тебе так со мной говорить, Ижорский, —
Устя от коклюшек и взгляда не подняла.— А я без разрешения. Устиньюшка, милая, поехали со мной?
— Куда, Ижорский?
— Куда угодно! Мир большой, весь он перед нами! Обвенчаемся, да и уедем. Есть деньги у меня, не придется горе мыкать.
— Ижорский, я уж говорила тебе, и еще раз повторюсь. Не люб ты мне. Не надобен.
— А вот это все по нраву тебе? Царицей быть хочешь?
Михайла смотрел дерзко, зло даже.
Устя его взгляд встретила прямо, отворачиваться не пожелала. Понимала, оговорился он, не царицей сказать хотел, а царевной. Но — царапнуло.
Царицей быть — хотела, да только с Борисом рядом. Чтобы помогать, поддерживать, чтобы защищать до последней капли крови. Вот и царапнуло ее сейчас, больно…
— Твое какое дело, Ижорский? Иди себе поздорову, не замай тут!
— Так самое прямое, Устиньюшка. Люба ты мне… неуж правда за Федьку пойдешь?
— Лучше за него, чем за тебя.
Лицо гневом исказилось, зеленые глаза ядом блеснули. Топью болотной, бездонной…
— Я тебя еще спрошу, Устиньюшка, когда время придет.
Устя только фыркнула насмешливо.
— Иди себе, Ижорский, иди, да не останавливайся.
Михайла и вылетел, дверью хлопнул.
Да что ж за наваждение такое?!
Под кожу ты влезла мне, гадина! И вырвать тебя только с кровью можно, с сердцем из груди вытащить! Да за что мне такое?!
Устя и выдохнуть не успела — дверь наново хлопнула. Перед ней Аксинья встала, руки в бока уперла.
— Вот ты как?! ДА?!
— Я? Да о чем ты? — Устя и не поняла сразу.
— Михайла! Мой Михайла тебе в любви признавался! А ты… ты… ГАДИНА!!! — завизжала Аксинья. И лицо сестре царапать кинулась.
Устя только выдохнула, сестру в угол спроваживая. Увернулась чуток, да ножку подставила — отлично получилось.
— Охолони, дура. Не нужен мне твой Ижорский!
— А ТЫ!!! ТЫ ему нужна!!! — вовсе уж дикой кошкой зашипела Аксинья, но более не кидалась, поняла, что бесполезно это.
Устя только плечами пожала.
— Пройдет у него. Успокойся, никто из нас Ижорскому не надобен, разве что власть да деньги. Ради них он и на корове женится…
Может, и не стоило так-то, да сил уже у Устиньи не было. От тревоги за любимого мужчину, от поисков черного, от бессонных ночей, да и Федор тут, и бояре, и днем гадюшник девичий… кто ж тут выдержит? Устя исключением не оказалась. Накопилось все — и сестре досталось, не смогла боярышня спокойствие проявить.
Аксинья завизжала, ровно свинья — и из горницы вылетела.
— НЕНАВИЖУ!!!
Устя на лавку присела, лбом к стенке прислонилась. Дерево прохладой утешало, ласкало, успокаивало.
Ничего-то не поменялось. И тогда Аксинья ее ненавидела, и теперь… и опять из-за Ижорского?
Дура… не стоит он того. Но как ей объяснишь?
Аксинья по коридору бежала в отчаянии, пока не уткнулась в кого-то большого, теплого, поневоле остановиться пришлось.
— Ой…