Выбор
Шрифт:
— Прости…
Устя ему рот ладошкой закрыла.
— Не смей! Каждому опора надобна, а не пустота за спиной. У тебя я есть. Что бы ни было — встану, в любой беде ты меня позвать можешь! Только не передумай!
И почувствовала, как ее ладошки касается ласковый поцелуй.
Боря ее руку взял, ладошку дыханием согрел, губами прикоснулся.
— Устёна… родная моя…
Мир бы за эти слова отдала.
Жизнь и душу.
И отдала ведь… и не жалко теперь! Век бы стояла так-то… чудом государю на шею не кинулась.
Боренька…. Любимый.
Вроде бы и ничего не
По коридору Устя не шла — летела на крыльях.
И мир прекрасен, и жизнь чудесная… могла она и потайным ходом вернуться, да лучше не рисковать. Аксинья за кошаком пошла, вот вернулась она, а тут Устя из потайного хода появляется. Нет, ни к чему.
А вот ежели Устя просто вернется… допустим, позвал ее кто, или узнать что захотела…
Вот и ко времени пришлось, боярыня Степанида на дороге попалась, Устя шаг вперед сделала, путь ей загородила.
— Боярыня, дозволь узнать?
Степанида Пронская на нее посмотрела вначале без особой приязни, потом уж смягчилась. Когда б не Устя, было б сейчас две мертвых боярышни, а то и три.
Скандал бы поднялся великий, а виноват кто? А тот, кто себя защитить не сможет, и она, боярыня Пронская, в том числе. Стала б ее царица выгораживать?
Да кто ж знает?
А вот обвинить боярыню могли, еще как могли!
Недосмотрела! Ее попечению вверены невесты царевичевы, а ежели одна из них собралась других потравить… да и исполнила свое намерение? Понятно, она и виновата, мерзавка эта, Мышкина, но и еще кого найти можно. Выходило так что Устя ее от беды спасла. Потому боярыня головой тряхнула, ругаться не стала.
— Что тебе, боярышня?
— Не до рукоделья сегодня всем. А и сидеть просто так не привычно мне. Ежели дозволишь кружево мое забрать, я б пока у себя поработала?
Просьба несложной оказалась. И вреда в ней боярыня не увидела.
— Слугам скажу, принесут. Не самой же тебе козлы таскать.
— Благодарствую, боярыня, — Устинья поклонилась. Не низко, а так, чуточку, чтобы уважение показать, а себя не унизить.
— И…. и я тебе благодарна, боярышня. Хорошо, что вовремя ты все увидела.
— Я няньку выхаживала, и лекарства ей давала, и навидалась, и у лекаря спрашивала. А бешеница — она и яд, и лекарство, важно только количество.
— Вот как.
— Да. Я ее и ранее видела, вот и сообразила. Повезло просто.
— Очень нам повезло, — согласилась боярыня. — А вот Мышкину, либо, казнят теперь.
— Поделом будет. Она о чужих жизнях не подумала, вот и о ней думать не надобно.
Боярыня Пронская прищурилась внимательно.
— Не жалко тебе ее, боярышня?
— А должна я пожалеть? — Устя удивилась даже.
Пожалеть?
Дрянь, которая никого не пожалела? Ладно бы Устю одну — она же считай, всех приговорила. Всех, кто заливное решил бы взять! Ту же Пронскую, тех же слуг, которые могут доесть чего со стола господского… ей никого жалко не было, а Устя о ней поплакать должна?
Почему?
— Женщина прощать должна. Так Господь велел.
На это Устя ответ знала.
— Ты, боярыня, к священнику сходи, он и скажет, что
такое прощение. Это когда на Страшном Суде спросят тебя, простила ли ты человека, а ты скажешь, что зла не держишь. Тогда простила. А здесь и сейчас, при жизни… я Вивею прощу, а наказание пусть она по закону понесет.— Ишь ты…
— Прости, боярыня, а только убийца — это как волк, человеческой крови отведавший. Людоед. Он не остановится, а я жить хочу.
— Может, и так.
Устя руками развела.
— Так можно мне кружево, боярыня?
— Да, конечно, распоряжусь я сейчас.
Устя боярыне вслед посмотрела.
Понятно, женщине слабой надобно быть, прощать всех, молиться, только вот не сможет она. Уже не сумеет никогда.
Под сердцем, не причиняя боли, но и не давая надолго забыть о себе, горел черный огонек.
Глава 13
— Илюшенька… кажись, непраздна я.
— Машенька?!
Илья на жену посмотрел. Та кивнула стеснительно. Должны были женские дни у нее начаться, а вот уж пятый день не начинались.
Она и пошла к Агафье Пантелеевне.
Маша, правду сказать, эту старушку побаивалась, слишком уж та умна, хитра, и вообще — непонятная. Но Устя ей доверяла, а Марьюшка Устинье верила.
Устя Машеньке вреда не делала, ну и прабабка не сделает. Наверное.
Да не так и много ей надобно.
Но прабабка и слова сказать не дала, как увидела, сама подошла, за запястья взяла, пульс прощупала.
— Будешь у меня с этого дня печенку кушать. Много. И травы заварю, пить будешь. Ты еще не оправилась от Варенькиных родов, а ребеночка вы уже сделали.
— Правда?
— Илюшку обрадуй, вот кто запрыгает от счастья.
Маша и сама словно по облакам летела.
Илюша!
Беременность!
Первый раз она и не поняла, что это такое, не почувствовала. Не ощущала толком, как это — когда ребенок двигается, не осознала счастья. Да и как тут поймешь что, когда тебя родные то пилят, то осуждают, то попросту ругают сутки напролет. Чудом еще Варюшку не скинула.
И после родов ей с малышкой разлучиться пришлось.
Любила она дочку? Да, любила, а все ж понимала, что иначе быть должно. Когда ребенок ожидаемый, заранее всеми любимый, и она не жертва загнанная, а мама на сносях, радость семьи…
Это совсем другое, Илья это и подтвердил.
Подхватил, закружил на руках, потом опомнился, к себе прижал. А на пол не спустил, так и держал осторожно, ровно стеклянную.
— Правда?
— Прабабушка Агафья подтвердила.
— Машенька… радость-то какая! Ребенок! Наш!!!
И такое у Ильи счастливое лицо было…
— Я тебе десять детей рожу, Илюшенька! Мальчиков!
— Хоть одного, хоть десять, лишь бы с вами все хорошо было, — мигом молодой отец забеспокоился. — Прабабушка что сказала?
— Что травы пить надо будет, она мне скажет какие, и научит, и присмотрит.
— Вот, значит будешь!
— Буду, конечно. Я тоже здорового ребенка хочу, Илюшенька. Нашего… — и такое счастье Маша от следующих слов мужа почувствовала, что чуть сердце не разорвалось, не вмещая его.