Выбор
Шрифт:
– Знаешь же, никогда ничего серьезного не было. Ни-ког-да! Душа в душу живем, знаешь. И нет у него никого ближе меня, я знаю. Не мог же он в пять десять дней и даже в два месяца так перемениться! Не мог! Его потому и спаивают, для того и спаивают, чтоб не очнулся, не вник, не понял, что за его спиной деется.
– Кто?! Митрополит? Ты же знаешь, как он ему предан и как верно служит. Разве бы решился на что-нибудь во вред? А Шигона тем более. Кто еще-то? Ведь никого. Только если он сам. Рассуди!
– Зачем?
В расширившихся глазах Соломонии были испуг, тоска и слезы. Он приблизился, приобнял ее, стал гладить по голове. Она
– Из-за чего? Для чего? Скажи ты мне! Ведь мы еще в сентябре так хорошо ездили вдвоем в Волоколамск. И в ту ночь, когда приходил, он был очень хороший. Всего восемь ведь дней назад!
– Ничего не пойму... Счас пойду и спрошу напрямую: для чего ложь? Нельзя так государю! Недостойно!
– Нет!
– вдруг встрепенулась она.
– Лучше я опять сама. Мне донесли, что он на месте. Верно, лучше сама?..
И, не дожидаясь его согласия, заторопилась, велела одевать ее так же, как намедни, а с Вассианом условились, что она пошлет за ним, как вернется, если это будет скоро, или он зайдет завтра поутру.
Но стражники ее опять не пустили из сеней в покои. Встали стеной, отворачиваясь, опуская головы и пряча глаза. И опять выскочил огромный Сметанин и загудел, что да, ныне он здесь, но шибко занят и никого не велел пускать, даже ее. А в сенях опять оказалось десятка полтора невольных сему свидетелей, которых стражники стали спешно выпроваживать.
Она взорвалась и впервые в жизни закричала Сметанину в лицо:
– Лжешь! Он и намедни был тут! Прочь!
И толкнула его в грудь. Замахала перед черной бородищей сжатыми кулаками. Тот от неожиданности растерянно попятился. И ошарашенные стражники растерянно попятились, прижавшись уже спинами к защищаемой двери. А она, полыхая гневом, не понижая голоса, уже подступила к ним плотную.
– Обезумели! Бога не боитесь! Не видите, кто перед вами! Расступитесь, говорю! Приказываю!
И они расступились. Но дверь открылась оттуда, и в ней стоял митрополит Даниил. Большой, упитанный, краснолицый, в темно-зеленой тафтяной рясе. Повеяло ставленым медом. Ласково улыбался. Осенил ее размашистым крестом. Подставил для поцелуя руку, тоже пахнущую крепким медом.
– Что стряслось?
– Да вот... не пускают.
– Вижу. Меж тем не гневайся! Они подневольные.
– Чья ж это воля? Не твоя ль?
– Господь с тобой! Как можно!
– и показал на окна близ входной двери давай, мол, отойдем. Сильно понизил голос, почти прошептал: - Сама знаешь чья.
– Вот и хочу поговорить с самим.
– Она тоже невольно понизила голос.Ведаешь, что случилось?
Легонько кивнул. И снова почти шепотом:
– Меж тем пойдем-ка лучше отсюда. Хошь к тебе, хошь ко мне.
– Я его, его должна видеть! Его! Понимаешь?
– Очень даже понимаю. Только не надо тебе сейчас его видеть.
– Почему?
– И прошептала: - Сильно пьян?
– Господь с тобой! Пойдем отсюда, объясню. Сам ныне собирался к тебе поразговаривать.
– Не пойду! Его хочу видеть! Видеть, что с ним сделали!
– Сделали?! Кто сделал?! Что говоришь, матушка! Пойдем, пойдем отойдем отсюда!
И раздраженно, властно замахал Сметанину и стражникам, чтоб немедля отошли, ушли совсем.
– Сказала, никуда не пойду! Пойду к нему!
И двинулась. Но он преградил ей дорогу.
– Ну нельзя, нельзя, не надо тебе его теперь видеть! В печали он глубокой, в тоске невозможной. И не хочет, не может тебя видеть!
– Меня?!
–
– Тебя! Из-за тебя вся печаль. Из-за тебя!
– Из-за меня?!
– Она ничего не понимала.
– Из-за чего из-за меня?
– Это-то я и хотел у тебя спросить: чем ты его так опечалила, повергла в такую невыносимую тоску? Глядеть больно! Сердце разрывается!
– Я?!
– Ты! Ты!
У нее зашел ум за разум. Ничего не соображала.
– Вот и пойдем поговорим. Может, и поймем, что к чему. Пойдем!
– Нет, если ему худо, только я могу помочь!
– От тебя, от тебя худо-то, пойми!
И увел-таки ее, растерявшуюся, в ее терем, в ее палаты. И там продолжал спрашивать то же самое, призывая поднапрячься и вспомнить, что же она совершила такое, что его прямо как подменили У него была способность повторять одно и то же до тех пор, пока затюканный или вовсе взбешенный человек не отвечал наконец именно то, чего он от него добивался. Настойчивый, упрямый, хитрый был владыка. Сильный духом и телом. И видный. Волосы золотистые, волнистые, всегда заботливо расчесанные, подзавитые. Любил разноцветные шелковый рясы, бархатные и атласные мантии, дорогие посохи и кресты. Любил вкусно и обильно поесть и попить и был зело упитан, полнокровен и лик имел для своего сана слишком красный, слишком лоснящийся и страшно страдал от этого: перед большими службами и выходами обязательно обильно дышал в своей келье серой и дышал этим вредным дымом, чтоб побледнеть, чтоб даже его покачивало якобы от физически-духовного изнурения. Духовное, правда, тоже читал истово, вот только вперемешку с плотским. Но знали об этом, конечно, очень немногие, в том числе и она.
Вообще-то при его посещениях она всегда обильно его угощала, и в дни скоромные, и в дни постные, но нынче даже и не вспомнили об этом.
– А Вассиан сказывал обратное; что сильно хочет видеть меня, что, мол, я сама-то не приду, когда он так забражничал.
– И ты поверила! Не знаешь Вассиана! Не хотел тебя расстраивать, вот и придумал. Я-то каждый день его вижу. Меж тем все одно никак не пойму, что ж его так повергло-то. Какая такая твоя вина?
– Какая вина?!
– Ну не могут же великая тоска и печаль родиться из ничего! Поднатужься! Может быть, все же чем провинилась?
– Чем?!
– Вот я и спрашиваю.
Она вдруг поняла, куда он клонит.
– А ты как думаешь: есть за мной вина?
– Кто из нас безгрешен! Несть таковых! Надо только вглядеться в себя, поворошить душу свою - всяк да что-нибудь...
– Он уже вгляделся?
– Кто?
– Государь! Он сказал, какая именно вина на мне пред ним?
– Бог с тобой! У нас и речи об этом не шло.
– А о чем шло? Поведай! Или про вину это ты от себя? Я поняла, к чему ты ведешь. Прости, владыка! Давай говорить начистоту, или я пойду и буду говорить только с ним. Все!
– Ну вот ты уже и сердишься. Зря! Я ж к тебе всей душой.
– Прости!
– Не пустят тебя к нему, пойми! Запретил! А коль хочешь говорить начистоту - изволь: знаешь ведь причину всего.
– Опять что нет потомства?
– Ну!
– обрадовался Даниил, что услышал наконец нужное от нее самой. Вся Русь в кручине, в печали великой от этого сколько уже лет. И он крепился-крепился, ждал-ждал, но дале-то невозможно ждать: нет у него потомства-то! Как дальше-то быть державе? И братья не женаты. Как дальше-то быть?..