Выбор

И еще возле некоторых мастериц постояла, поглядела работы, поинтересовалась, у кого какие по жизни новости, посоветовала, что кому сочла необходимым, и только после этого опустилась наконец на табурет у самого окна у своих пялец.

Сидела и долго смотрела на то, что вышивала уже почти два года. Потом подвинула низенькую скамеечку, на которой стояли мочесники с клубками разноцветных шелковых ниток. Великое множество клубков - сотни. В одном мочеснике только черные да синие разных оттенков, в другом - только малиновые да красные. Только зеленые. Желтые. Голубые. Коричневые. Серые да белые. Серые с белыми пододвинула к себе и сначала вынула и оторвала довольно длинную нитку темно-серую и повесила ее на борт мочесника, затем повесила рядом нитку чуть-чуть посветлей, дальше еще светлей, еще и еще, до самой белоснежной, к коей прибавила и несколько серебряных да две золотых настоящего тянутого серебра и золота. Тонюсенькие-тонюсенькие. Затем взяла тончайшую иголку, вдела в нее темносерую нитку, осторожно воткнула иголку в единственно чистый уголок своего почти уже готового шитья, сделала всего две стежки, не глядя, ловко перехватила пальцами сзади пялец кончик нитки, завязав почти невидимый узелок, обрезала эту нитку, вдела в иголку нитку чуть посветлей, которой сделала три стежка и тоже одними руками, не глядя, завязала сзади, обрезала, вдела нитку еще светлей, потом еще, еще...

Ни одного торопливого и неосторожного движения, все медленно, даже очень медленно, почти нежно.

Час прошел, три ли, пять ли - неведомо, а на картине появилась лишь беленькая выпуклость величиною в полногтя мизинца, даже меньше.

Человеку со стороны такая работа казалась, наверное, почти что адовой, ведь как невидимыми цепями были прикованы к пяльцам-то. Но дело в том, что настоящей мастерицей не могла стать не художническая душа и натура, ибо, несмотря на всю невероятную медлительность и кропотливость этого искусства, каждая уже с первых стежек видит и предощущает свою будущую картину, уже вся в магии красок и линий, уже ворожит цветными нитками и всем прочим, уже лепит какие-то формы, какие-то лица, образы, предметы, узоры, и постепенно они и сами, уже вылепленные или только обозначенные, только намеченные лики, образы, предметы и узоры начинают колдовать творящую их своими красками, линиями, переходами, переливами, свечением, настроем - магией красок, линий и еще многого чего, чему нет и обозначений. Словами это передать невозможно. Соломония так буквально тонула в ней, плыла и плыла как по волнам какой-то несказанной радости, вдохновения и упоения, не замечая и не помня уже ни о чем ином. Там более теперь, когда вышивала последнее крылышко второго ангела на убрусе, на котором был изображен белый плат с ликом Спаса Нерукотворного, поддерживаемый с двух сторон этими ангелами. Фон сделала сплошь золотой. Сама сей убрус и знаменовала.

Как два дня пролетели, и не заметила. Только слышит - вроде больно тихо вокруг. Обычно-то переговариваются, скрипят, ходят, отходят, чтоб, прищурившись, поглядеть на сделанное, иногда певчих просили и что-нибудь негромко попеть. А тут как притаились все. Стала прислушиваться и осторожно косить глазом; увидала, что действительно все как чем придавленные, и то одна, то другая тревожно зыркают в ее сторону.

Поняла: удивляются и не понимают, почему она столько работает, когда он здесь. Обычно-то вышивала, когда он уезжал, а при нем лишь урывками, а тут два дня подряд.

Сложила все в мочесники, спустилась к себе и послала Аннушку на его половину поинтересоваться, не надо ли чего, скоро ли придет. Та быстро вернулась, крайне встревоженная.

– Двери заперты!

– Как заперты?!

– Видно, оттуда на засовы, замков ведь нет.

Его и ее отдельные терема, или, как еще говорили, половины, соединялись между собой в разных местах тремя замысловатыми длинными теплыми переходами, одним даже хитрым, извилистым, со ступеньками с одного жилья на другое. И двери в этих переходах были, но никогда не запирались: а вдруг да пожар?

– Все три?!

– Все! Обежала.

* * *

Наутро семнадцатого о запертых переходах на ее половине знали, конечно, поголовно все, как, наверное, и на великокняжеской. Удивлялись безмерно, ибо многие ходили этими переходами ежечасно и ежедневно годами и даже старики не помнили, чтобы их когда-нибудь по какому-нибудь поводу запирали - ведь хозяйство и многие службы обеих половин были едиными. Ей донесли, что некоторые из ее людей поутру даже повидались со своими друзьями-приятелями с той половины, но там тоже толком никто ничего не знал. И лишь Мансурихе удалось разведать, что это сделано вроде бы по указанию самого Шигоны, что на всех дверях с той стороны наложены толстые деревянные засовы и у каждой поставлен стражник, чтоб кто самочинно не отомкнул. А в полдень сообщили и вовсе дикое: ее дьяк, ключница и кучер по отдельности ходили по делам на ту половину через двор, а в дверях их всех останавливали дети боярские и с великим пристрастием, будто они какие злодеи, допрашивали, к кому именно и по какой именно нужде идут, и ключницу не пустили, сказали, что ее вообще не велено пускать, а дьяка предупредили, чтоб, справив дела, немедля ушел, ну а он, конечно, сколько мог и сколько успел, поразведал у своей братии, что за волю такую получил вдруг собинный государев советник, что удумал такое.

– Сказывают, что велено самим государем, - ответили дьяку.

Соломония рассмеялась:

– Не мог государь велеть такое!

Но неожиданно вспомнила несчастного внука Димитрия и мать его Елену Волошанку, которые все ж так и сгинули в темницах, уже при нем... и при ней... Много лет не вспоминала... А потом Шемячича...

Сердце заныло, заплакало, все напряглось внутри... и погнала, погнала от себя эти мысли...

Совсем же иное... Она же знает, знает, как он ее любит, только ее во всем свете и любит, и просто не может, не сможет без нее, боится же без нее. Жить не может. Как он мог вдруг велеть такое? Нет! Нет и нет! Это ложь!.. Или лишился ума? Или чем опоили? Чем? Кто? Враги, конечно, есть. После Беклемишева и других особенно. Ведь той ночью-то какой непохожий был на себя. Если она его увидит - все сразу поймет. И, как всегда, только она и вылечит. Как всю жизнь. Только увидеть! Быстрее увидеть! Они - кто они? и как мимо Шигоны-то? Потому и не пускают его к ней, что знают, что все вмиг рухнет, все их ковы и чары и запертые двери. Ну нет, не выйдет!..

Велела немедля, любыми путями, а лучшего всего через задний двор, где была поварня, откуда на обе половины носили кушанья, пробраться к ее брату Ивану, кравчему великого князя, и передать тому, чтобы нынче же хоть крышами-чердаками, хоть через трубы привел к ней скрытно, кого обещал.

Затем распорядился, чтобы через час-два рядом с ней и вблизи ее покоев, кроме самых доверенных, никого больше не было.

И уже в полной тьме, в гадкую непогодь из снега и дождя мокрый с головы до ног брат Иван доставил ей такую же мокрющую знахарку Стефаниду-рязанку, которая года четыре назад уже бывала у нее и про которую говорили, что она еще и великая ворожея.

Среднего роста, толстоватая, с животом, жирными щеками и тройным подбородком, она, однако, все время была в движении - руки, плечи, лицо, тело - словно в ней внутри все время что-то переливалось-перекатывалось. И от нее ощутимо веяло теплом, и руки были почти горячие и тяжелые, голос очень густой, странно басовитый, прямо мужской, гудящий. В первый раз Соломония даже вздрогнула от неожиданности, а после полушутя спросила, не нарочно ли она гудит, басит-то, чтобы удивлять и пугать кого лечит. А та вполне серьезно и с грустью прогудела, что с таким голосом родилась, и есть которые и правда пугаются, особливо ребятишки.

Сколько их уже перебывало у нее - знахарок, знахарей, ведунов и колдунов-то, и чего они только с ней не вытворяли, чего только не заставляли глотать, пить, жевать, какие только наговоры не шептали и не пели. Уже и верить им перестала, потому что все до единой и до единого обещали, пророчили, обнадеживали, что всенепременнейше будет у нее дитя через какой-то срок, следом за чем-то или после чего-то, а уж кончалось второе десятилетие их супружества, а ни одно обещание, ни одно пророчество так и не сбылось. Однако самые близкие ей люди все равно продолжали и продолжали везде и всюду разузнавать, разыскивать для нее подобных баб и мужиков, чародеев да ворожей, ведуний да ведунов. Эту Стефаниду нашел брат Иван, сказал, что рязанка, что истинная прозорливица и чудеса творит необыкновенные.

А та как пришла первый раз да побасила-поздоровалась, больше долго-долго не издавала ни звука и ни о чем, как иные, ее не спрашивала, а лишь ходила вокруг, как бы внутри вся переливалась-перекатывалась и всю-всю разглядывала, да руки свои держала все время приподнятыми ладонями к ней, и так на расстоянии, ни разу не коснувшись, все же будто бы всю так ощупывала с головы до ног, и когда ладони были к ней совсем близко, от них шло тепло, даже сильное тепло, и в конце концов у Соломонии перед глазами все поплыло, потемнело, голова закружилась, она зашаталась, ойкнула, закрыла лицо рукой если бы Стефанида мгновенно крепко не придержала ее, не подвела к лавке и не уложила на нее, наверняка бы упала. Впервые в жизни испытала такое. А та наконец прогудела басом:

– Прости ради Христа, однако! Не предупредила тебя, что такое может быть. Счас схлынет, отойдешь, однако.

И, неотрывно не мигая, глядела при этом ей в глаза, вернее, как будто пристально разглядывала их.

И довольно скоро Соломония действительно пришла в себя, все прояснилось, она села и удивленно спросила:

– Это от тебя было?

– От меня.

– Слава Богу, что мы тут вдвоем, а то бы тебе знаешь что?..

– Ведаю. Однако это не порча, а просто сила такая.

– Сила... Будешь еще что делать?