Выдумщик

Рассказ стал моим сольным номером. Иногда, для эффекта, я приостанавливаюсь и предлагаю слушателям: «Угадайте конец!» И угадывают, почти всегда!

10

На одной из молодежных конференций, которые уже казались однообразными, я вышел из гостиницы с соучениками, чтобы ехать на «Мосфильм». В плане особого доверия к молодежи – нам обещали показать знаменитый, но не выпущенный в прокат фильм этой кинофабрики. Но я предпочитал жизнь. И считал ответственным себя – за свои, а не чужие произведения. С такой установкой – я не спешил лезть в автобус и в поисках впечатлений озирался по сторонам. В толпе, ожидающей своего счастья, я увидел сладко зевающую пышную блондинку, иногда зябко вздрагивающую. Не выспалась! И куда-то ехать, спать в холодном зале одной ей явно не хотелось. Так же, как и мне.

– Может – лучше доспим? – я зевнул рядом с ней.

– Где? – кокетливо отозвалась она.

– Да лучше всего, я думаю, в номере, – предложил я. – Ваш номер какой?

Она назвала.

– Только купите… чего-нибудь… снотворного! – усмехнулась она.

– Вы едете, нет? – высунувшись из автобуса, крикнул руководитель.

Мы отвернулись.

В предчувствии сюжета, еще не представляя, какого риска он потребует, я постучал в номер, с коньяком в руке. А если бы представлял, как будет, – постучал бы? Да. Коньяк стоил десять рублей, и отчетность необходима. Хозяйка открыла, даже не глянув на меня, и вернулась к телефону на столике.

– Что ты говоришь? Боже! Я потрясена!

Я и не приступал, а она – потрясена! Впрочем, сделала жест лилейной своей дланью:

– Ставь!

Насчет меня как субъекта указаний не было, но я все же сел. Телефонный разговор ее длился минут двадцать, пока я не нажал пальцем на рычаг.

– Ты чего? – воскликнула она.

– Я уже здесь, – скромно сказал я. – Стаканы, пожалуйста, принеси.

Надувшись, она принесла стаканы, причем – два, что вселяло надежды. Я налил. Она хряпнула – без меня! – и снова схватила трубку. Я даже не успел поднять стакан. Нормально?

– …Олег? Купил новую тачку? А старую не знает, кому продать… Да подожди ты! (Это мне.) Да тут… один!

Хотя бы знает количество меня. Уже неплохо.

– Да. Это серьезно! – проговорила она и, видимо в волнении, схватила и мой стакан и выхлестала его, при этом на меня даже не глянув. Знала обо мне только одно – «один», остальное ее не интересовало.

Я накапал еще и предложил чокнуться. Говорят – сближает.

– Да подожди ты! – отмахнулась она. – Олежка Янковский купил тачку, а старую не знает, куда деть!

Да. Это серьезно! Видимо, поначалу у меня все же был некий «ымыдж», но на фоне Олежки поблек.

– Еду! – она махнула свою, а потом еще и мою порцию и скрылась в ванной. Откуда рассчитывала выйти ослепительной. Но не для меня… Смысл тут двойной, что вообще свойственно мне: «Ослепительной, но для другого» и «Для меня, но не ослепительной».

«Ну что? Сюжет? – соображал я. – Нет! Неудачник, обобранный и униженный. Это не по мне. У меня эстетика своя, а если надо – и этика. Более оптимистические. Резерв в бутылке я не тронул, хотя и тянуло. Пьяный сюжет? Нет! Что я создал тут, за свои деньги? Ничего! Такой финансовый отчет неприемлем!» Ярость овладела мной. Она проявляется редко, но резко.

Сумочка ее валялась на столике, сияя стразами. Обладательница сумочки второпях недооценила ситуацию. В десять рублей обойдется ей этот скромный праздник! В стоимость коньяка. Фека бы одобрил. Притом – я еще не беру за доставку. Я уверенно расстегнул молнию на сумочке. Вот он как раз – аккуратный червончик. Венец новеллы! Хотелось бы приписать еще и за доставку, и за стояние в очереди… Но ладно! Художник щедр.

Брякнула щеколда, и вышла хозяйка.

– Ты еще здесь? – проговорила презрительно.

Но презрение ее уже било не так, как могло бы.

– Разрешите откланяться.

– Вали!

Стоимость коньяка, выпитого ею, она узнала лишь тогда, когда мы уже ехали на вокзал. Оставалась минута до высадки – и тут она заглянула в сумочку. Рванулась к руководителю, но тормознула. Ведь он же видел, как мы остались одни… Что с нее еще взяли червонец – информация не очень. Минуту надо было чем-то заполнить. Я пересел к ней и жадно взял за запястье – она как раз начала вставать, и я ее усадил.

– Я люблю вас! Люблю безумно! Так получилось. Я все тебе объясню! Мы достаточно уже пережили вместе, чтобы перейти на «ты»!

Такое не хочется прерывать. Может быть, еще и деньги вернутся? Автобус подъехал. Я вышел первым, и она царственно спустилась, опираясь на мою руку. «О! Жизнь-то идет! – подумал народ. – Не зря съездили!» Я – точно не зря. Украл сюжет. И так будет с каждым!

Я схватил ее чемодан, выставленный из багажника, и с грохотом покатил его. С одной стороны, ей хотелось покалякать с руководителем, но – стремительно удалялся чемодан. Которым она, видимо, дорожила. И не была уверена, что не теряет его навсегда.

– Эй! – донеслось до меня… Первая человеческая реплика.

Я страстно усадил ее в поезд (увы, не мой!).

– За вафлями! – крикнул я и исчез.

Возможно, она подошла потом к окну. Но долгие проводы – лишние слезы. И никто не испортит мне сюжет!.. Разумеется, кроме меня самого.

Писателями становятся не только за письменным столом, но и за ресторанным. Сколько мудрости я впитал там! В старинном зале с огромными окнами на Неву, с гербом Шереметевых, светящимся в глубине на большом витраже, побывали все писатели нашего города, составившие нашу гордость и наш позор. Впрочем, будучи человеком излишне мягким, я никого из увиденных там лично мною позором заклеймить не могу. А происходило там многое.

Одно из первых на моей памяти бурных событий – свержение прежде всевластного писательского вождя Александра Прокофьева. Я, как всегда, опоздал. Не имея достаточных сил и знаний, чтобы сразу и решительно принять чью-нибудь сторону безоговорочно, я всегда отвергался компанией любых заговорщиков любого направления. Как Пушкин, мог бы заметить я. Поэтому зашел я в Дом писателей тогда случайно и по количеству возбужденных людей в ресторане понял, что кончилось общее собрание и, судя по всему, кончилось какой-то победой: за всеми столами ликовали. Безмолвствовал только один стол, причем безмолвствовал так грозно, что никто не приближался к нему. Толстый, низкорослый Прокоп (как называли его за глаза), еще час назад всемогущий Прокофьев, сидел набычась. Точнее сказать – «накабанясь». С огромной головой, налитой кровью, с белесой щетиной, тяжелым взглядом исподлобья, он больше всего походил на разъяренного, затравленного собаками кабана. К нему не подошел ни один из победителей – и не потому, думаю, что он был теперь никто, а потому что его боялись по-прежнему, хотя никакой официальной должности он теперь не занимал. Собрание проголосовало большинством за снятие его с должности председателя.

Лихой рубака времен Гражданской войны превратился в грозного партийного «кабана» не сразу – многие вспоминали и его удалой, независимый нрав, его отличные стихи в напевном, народном стиле. Не с ним одним это произошло: когда-то ничего не боялись и Николай Тихонов, и Константин Федин. Кого нельзя взять угрозами – обольщают властью. И нельзя сказать, что Прокоп сразу превратился в свинью. За Ахматову он заступался: когда ее хотели вдруг выселить из квартиры, она позвонила ему, и он велел ей никому не открывать и сам помчался в Смольный, как «разъяренный кабан», который пока еще не топтал своих, а защищал. И Ахматову тогда не выселили.