Выдумщик

Он все больше становился любимым городом – особенно когда приютил многих наших подпольных художников, бывших изгоев, с которыми мы у нас пили портвейн в мрачных подвалах. Париж поселил их в красивых мастерских, оборудованных на месте прежнего рынка – «чрева Парижа», накормил их, напоил, прославил, – теперь мы, приезжая к ним в гости, отмечали в престижнейших галереях открытие их выставок, чокаясь шампанским «Клико» и закусывая устрицами. Победа! Мы стали гражданами вольного мира! И он признал нас – читал наши книги, покупал картины и был нами любим. Помню, как я, счастливый, пьяный и молодой, шел по Елисейским Полям!

Однажды Марамзин, втянувший меня в литературу и теперь оказавшийся в Париже, пригласил меня на воскресенье в баню с нашими русскими художниками, живущими в Париже, – Олегом Целковым и другими. Я сперва согласился, но потом отказался. Потрачу день на созерцание голых мужиков – когда передо мной Париж! Теперь жалею… Была бы и про них глава. А может, и книга! Когда я через три дня позвонил Марамзину, его новая жена, мне не знакомая, сказала злобновато: «Всё еще моются!» Глава бы точно была!

«Париж стоит обедни!» – так сказал французский король Анри IV, перешедший ради трона из протестантства в католичество, хотя католики убили многих его друзей и родственников. «Париж стоит обеда!» – так шутили советские туристы, пропускающие ради беготни по Парижу обед в отеле.

Париж – еще и поле битвы. Помню, приехав на русский Парижский салон, я метался между квартирой и гостиницей. Сначала, когда энергичные москвичи не включили меня в забег, моя французская редакторша благородно поселила меня в квартире сестры. Потом вдруг и москвичи потеснились, и в отеле место нашлось. После душного дня на ярмарке я маялся в тесном (не в пример нашему) переходе метро – налево или направо? В гостинице я узнаю все новости, но и не появиться в квартире, столь любезно и явно не без усилий предоставленной мне, тоже неловко. В гостиницу я примчался поутру. Ушлые друзья-москвичи уже садились в автобус.

Один их них, самый добрый, сказал:

– Ты что, не знаешь? Сегодня у нас в Елисейском дворце встреча с Путиным и Шираком.

Мать честнaя!

– Ну беги, переодевайся. Мы тут автобус заказали, пораньше едем.

– Подождите, а?

Тот лишь усмехнулся. Накинув пиджак и сбегая с лестницы, сквозь стеклянные двери я увидел, что автобус с москвичами отъезжает и мой друг машет мне пальчиками. Что же это я за недотепа? Я прыгнул.

Стеклянная дверь гостиницы должна была, по идее, разъехаться, но не разъехалась. Не сработал фотоэлемент? Видимо, я превысил скорость света. Со страшной силой я ударился лбом в толстое стекло и был отброшен назад, на спину. Москвичи, хохоча, уехали. Рядом был бар. Бармен кинулся ко мне, приложил ко лбу мешочек со льдом, и так я лежал. То ли струйки от тающего льда текли по щекам, то ли слезы. Что делать! О чем пишу – так и живу. Образ!

И вдруг я почувствовал что-то рядом, приоткрыл глаз. Шикарные лакированные ботинки! Поглядел выше. Красавец во фраке. Он с изумлением смотрел на меня. Потом обратился к бармену по-французски, но я понял! Спрашивал: «А где русские писатели?» Бармен показал на меня, лежащего на полу: «Вот, только этот». Я мужественно встал. Красавец, уже на русском, сказал мне, что он из Елисейского дворца, за русскими писателями. «Ну что ж. Пойдемте!» – вздохнул он. В результате – я, единственный представитель великой литературы, мчался в присланном из Елисейского дворца шикарном автобусе по осевой линии, а впереди торжественным клином ехали мотоциклисты в белых шлемах. Главы государств уже ждали в роскошном бархатном зале. Я вошел один. Путин несколько удивленно посмотрел на меня. Видимо, хотел понять: где же остальные? С присущей мне находчивостью я сказал: «Я из Петербурга!» Путин кивнул – мол, тогда все ясно. Я поздоровался с ним, потом с Шираком, и мы беседовали минут десять – разумеется, о главном. И, наконец, в зал ворвались запаренные московские коллеги, которые заблудились, оказывается, по дороге, да их еще не хотели пропускать на «левом» автобусе. Подсуетились. И опростоволосились. Но москвичи – они такие: прорвались! И тут же стали наверстывать: заговорили все сразу, и трудно было что-то понять. Кто торопится – тот опаздывает. Питерцы выбирают другой путь.

На следующий день в стеклянном закутке огромного павильона, украшенного в нашу честь пнями и березками, был круглый стол: «Петербургская и московская литература». Был он не такой уж круглый – на сцене небольшого зала сидели в ряд писатели – в основном бывшие питерцы, связанные с нашим городом жизнью: Битов, Аксенов, Толстая. Из тех, кто остался жить в Питере, были только Кушнер и я. Все в основном говорили, что Питер духовен, а Москва – материальна, Питер – храм, а Москва – рынок, и в душе все остались питерцами. Публика вежливо скучала. И на этой вежливой скуке все бы и кончилось. Но меня, тем более с похмелья (посидели вчера), мучила совесть. Не могут писатели, если они писатели, отпускать людей равнодушными… тут хоть лоб разбей! Или все уже настолько уверены – или, наоборот, настолько не уверены в своей славе, что не хотят рисковать? Лоб-то я как раз и разбил… но рассказывать об этом чужой публике? Публика не бывает чужой – ее такой делают! И я с ужасом услышал себя – и повтор переводчика… уже не свернуть!.. Я ударил себя кулаком в лоб, рассказывая о столкновении с дверью… Овация!

На пресс-конференции именно моя история появления в Елисейском дворце вызвала наибольшее одобрение. «Москвичи, выигрывая, проигрывают, а петербуржцы, проигрывая – выигрывают!» – эффектно закончил я. Лоб болел. Но успех стоит риска: просто так не получишь его. И журналисты ходили за мной гуртом.

А первым из нас, покорившим весь мир (и последним, увы), оказался Иосиф Бродский. Много замечательных людей жили в доме Мурузи: Зинаида Гиппиус, Мережковский. Собирались тут вместе «Серапионовы братья» – Зощенко и другие. Но мемориальная доска – только одна: «Здесь с 1949 по 1972 год жил поэт Бродский».

Оказавшись в одной компании, в молодости мы не раз встречались с ним. Хорошо помню его мучительную стеснительность, переходящую в высокомерие и дерзость, – уже тогда он начал четко выстраивать свою великую судьбу. Говорил он сбивчиво, невнятно, заикаясь, отводя глаза. Зато, когда начинал читать стихи, побеждал нас всех небывалым напором, страстностью, шаманским завыванием, но, главное – длиной и мощью, образной роскошью своих стихов, их горечью и надрывом, а также необузданностью бескрайней эрудиции, сразу ставящей его стихи в самый высокий ряд.

После судов и ссылок он уехал. Тогда казалось, что уезжает навсегда, в небытие – или мы в небытии остаемся. То, что мы никогда больше не увидимся, было ясно всем.

Потом железный занавес приподнялся, и пришли его книги. Мы услышали о его мировой славе и Нобелевской премии. Вот так «кореш с нашей улицы»! Как же я волновался, когда вдруг выпала возможность полететь в Америку и увидеть его! Организуя семинар по русской литературе в Коннектикут-колледже, он пригласил своих старых знакомых – переводчика Виктора Голышева и меня. С нами летела и замечательная московская поэтесса Таня Бек.

Помню утро в маленьком домике в Коннектикут-колледже, в светлой гостиной на первом этаже. Шла беседа со студентами-русистами, и вдруг переводчик Голышев, закадычный друг Иосифа, сидевший в гостиной лицом к окну, воскликнул:

– О! Его зеленый «Мерседес»! Приехал!

И вот в прихожей-кухне, невидимой нам, скрип его шагов, быстрая, картавая, чуть захлебывающаяся от волнения речь – «на слух» Иосиф почти не изменился. А «на вид»? Ну что он там застрял? Кофе с дороги? Я понимал, что волнение не только от предстоящей встречи с бывшим приятелем, таким же нищим и безвестным, как все мы, сделавшимся вдруг гением, известным всему миру, нобелевским лауреатом, – главное волнение от предстоящей сейчас встречи со Временем. Прошло двадцать пять лет, все плавно шло, и ничего вроде не изменилось – но вот сейчас предстоит глянуть Времени прямо в лицо. И вот он входит.

– Валега, пгивет! Ты изменился только в диаметге.

– Ты тоже.

Хотя это совсем не так! На нем отпечаталось все до грамма – чего ему стоила вторая жизнь и Нобелевская награда. Не меньше, уверен, изменился и я – хотя поводов меньше.

– В пегвый газ выступал в этом калледже за двадцать доллагов! – улыбается Иосиф.

Чувствуется, что он всеми силами старается убрать отчуждение, возникшую дистанцию – словно ничего не изменилось меж нами за эти пустяковые двадцать пять лет, все как прежде, приятели-друзья. Хотя добродушие его, как мне уже объяснили, распространяется лишь на прежних друзей, приехавших ненадолго (в этот раз он сам пригласил нас). Но если кто тут надолго окопался и пытается проложить себе путь, используя Иосифа, – того ждет совсем другой прием. «В багрец и золото одетая лиса» – как сказал об Иосифе один из известных московских поэтов и остроумцев, которому лучше знать эти дела.