Выдумщик

– О рабочем классе роман написал. Думал уж – верняк, напечатают. Но они и это отвергли. Все душу дьяволу продают – а я подарил ее даром!

Вот эта фраза – и есть результат, причем блистательный, переживший тот роман, даже если бы он и был напечатан – но всякую возможность напечатания Серега, я думаю, блистательно исключил.

С запоздалой уже злобой гляжу, что сам-то не помню, зачем там был, напечатался или не напечатался, – только фраза Сереги осталась. Вокруг пальца меня обвел, как, впрочем, и всех – и я его рекламным агентом работаю. Себя совершенно не помню тогда в «Неве» – а его помню. Вот так он работал – притом как бы неудачником считаясь, считаться тогда удачником было «западло».

Осталось только посеять и взрастить – почва была уже готова, как ни у кого. Пригодились и «зверства власти». Хотя если взять, скажем, жизнь Сергея в Пушкинских Горах, предшествующую эмиграции, то сразу не скажешь, кто кого больше пугал – советская власть Сергея или он ее? Но он не побоялся выйти на битву, а если и боялся, то преодолел себя, потому что понимал: не обойтись без этого, хотя это пострашней, может, чем по Невскому в халате ходить. Мог бы остаться «мальчиком из хорошей семьи», писать бы диссертацию с легким фрондерством и благополучно существовать. Мог бы стать «пивным протестантом», сетуя на загубленную жизнь. Все друзья из его свиты так и определились. А он – прыгнул. Туда, где неудачником быть стыдно – не как у нас. И победил.

Когда его книги стали приходить – помню, художник Леша Порай-Кошиц первый подарок от Сергея привез, я за голову тогда схватился: как же поднялся он, как раз за те годы, когда мы рвали глотки на трибунах – опять же готовя для Довлатова «аэродром». А Америка – катапульта, и ее использовал он. Кто только не работал на него, на этого «непрактичного увальня»! Теперь поздно волосы рвать: почему же о себе я не думал? Почему? А на каторгу охранником – пошел бы? А в незнакомую Африку, ну или там, в Америку – рванул бы? Вот – то-то и оно. Помню, особенно восхитил меня рассказ «Офицерский ремень» – как солдат проломил герою голову бляхой от этого ремня, а потом пришел к нему в больницу, чтобы герой ему составил оправдательную речь, и тот ее составил! Такой изящный сюжет, наверное, только в Америке мог появиться, где О’Генри писал! Хотя работа в лагерях тоже, конечно, сказалась. Класс!

В Америку я прилетел вскоре после Сережиной смерти – как раз договаривались с ним об этой поездке, и он писал, что будет рад, проведет меня по всем точкам, скажет и выступит. Но – раньше погиб. Слава его была уже на подходе, но расцвела позже. А я – прилетел уже к Вайлю и Генису, его друзьям, которые и моими друзьями были тоже, уже давно. Где-то в застойной еще глуши получил письмецо из Риги со статьей из «Рижского комсомольца» – «Гротески Попова». Ничего о себе лучше я не читал! Писали, что «сошлись на моей почве» на текстильной фабрике после института. Вот так!

И в Америке уже они сдружились с Довлатовым. И когда я там появился после смерти его – понял, грубо говоря, что в этих краях мне уже нечего делать. Довлатов уже сделал все. Место гениального русского писателя второй половины ХХ века было занято им прочно и навсегда – так же как место русского поэта за рубежом было навсегда занято Бродским. «Мы сделали это!» – любимое восклицание американцев, которыми часто заканчиваются голливудские боевики, вполне подходило и к данному случаю. Бывшие кореша, неприкаянные питерские горемыки «сделали это»: покорили мир! Они не стали любимыми американскими писателями, как это удалось некоторым эмигрантам в другую пору, но они стали лучшими русскими писателями в Америке – это им удалось.

И что пришлось для этого сделать, рассказали мне мои друзья Генис и Вайль, которые тоже закрепились тут, работали на нью-йоркской «Свободе», писали о России статьи, и влияние их крепло. Как все сюда приехавшие, они были поначалу ошеломлены тем, с каким безразличием и холодностью приняла их Америка, которая так расхваливала себя по той же «Свободе» и из серых советских будней казалась всем раем земным.

Помню, мы присели с ними в каком-то плешивом сквере на Манхэттене, и Генис и Вайль слегка взволнованно сказали мне:

– В первый наш год часто сидели вот тут, на этой скамейке. Ни работы, ни денег. И часто тут вспоминали тебя, твои фразы. Взбадривались. Например: «Выдвинул ящик стола. Оттуда бабочка вылетела. Поймали, убили. Сделали суп, второе. Ели три дня».

Но свою роль тут я, похоже, уже отыграл. Теперь тут, даже после смерти – или даже тем более после смерти, – царил Довлатов.

Как он здесь начинал? Легко было выделяться в тусклой советской жизни – а каково в Нью-Йорке, похожем на карнавал? Глаза разбегаются! Вот мимо нас, кинув довольно недружелюбный взгляд, медленно прошел, как принято тут говорить, «афроамериканец» – в демонстративно порванном одеянии, волоча за собой с громким дребезжаньем по асфальту ржавую тяжелую цепь.

– Освободился от оков рабства? – кивнув в его сторону, предположил я.

– Не стоит на него смотреть. А тем более – усмехаться, – напряженно глядя в другую сторону, произнес Генис. – Это может весьма печально кончиться.

– Свобода, к сожалению, непредсказуема, – более добродушно, по сравнению с Генисом, произнес Вайль. – Мы в этом не раз тут убеждались, на своей шкуре.

Освобожденный раб, к счастью, прошел мимо, помиловав нас.

– Впрочем, вот как раз с этого он и начинал, – глядя в удаляющуюся могучую спину, вспомнил Вайль. – Однажды мы шли с Довлатовым, в гораздо еще более жутком райончике, и на нас попер вот такой же… даже страшней! Причем этот сейчас просто проходил мимо, по своим делам – а тот явно собирался нас убивать, в том районе такое было принято. Довлатов, надо признать, тоже выглядел тогда довольно страшно – огромный, бритый наголо, одетый кое-как. Смуглый. Латинос? Мулат? И когда тот к нам приблизился, Серега обнял его и крепко поцеловал. Тот обомлел. Так что Серега тут сильно начал. И скоро стали его узнавать: «О! Русский писатель!»

Тут – не на Невском… но тоже можно сделать себя заметным. Хоть это и нелегко: мужества требует.

– А уж эмиграция вся радостно кинулась смотреть на него: наконец-то появилась такая фигура! – добавил Вайль.

Потом удалось сделать русскую газету, выпустить книги – Сергей явно в кумиры выходил. Причем все дела его и сюжеты были заквашены на горькой усмешке, за которую так и полюбили его, – она и в «совке» была единственным спасением, и тут.

Вдруг вспомнил: я перехожу Инженерную улицу, навстречу идут два красавца: изящный – Толя Найман, огромный – Сережа Довлатов. Лето, тепло… Левой мощной рукой Сергей небрежно катит крохотное креслице с младенцем.

– Привет!

– Привет! Ты куда?

– В Летний сад.

– А я на Зимний стадион!

И расходимся, довольные собой, и друг другом, и разговором, мелькнувшим коротко, но почему-то оставшимся.

И вот – Америка. Шершавым был здешний его путь! Ближайшие друзья и помощники, Генис и Вайль, сами были парни не промах, «звериный оскал капитализма» брали на вооружение всерьез – но и Довлатов был крут. Что скрывать – Довлатов обращался с людьми скорее как с подсобным материалом. Ася, первая его жена, писала о том, скольких он обманул, обошел, использовал, выставил дураком. И главное – переписал их жизнь по-своему, как надо было ради «красного словца», не пожалел ни отца, ни брата, ни свою «свиту». И правильно сделал. И кому теперь объяснять, что Коля, скажем, Бакин, вовсе не напивался так часто и в милицию не попадал? Кто теперь услышит его? Все навеки теперь – как в книгах Довлатова. Хотя – когда он уминал в книги «материал», кости и судьбы трещали. Но зато получились шедевры. И советовать ему, как надо было иначе, все равно что к дирижеру приставать. И какое теперь кому дело, сколько раз Вайль и Генис теснили Довлатова на той же «Свободе» и как он на это им отвечал? На олимпе они – друзья, и это и есть высшая правда. Так же как, надеюсь, и в моей с ними дружбе. Их статья «Кванты истины» про меня до сих пор в сердце – а как мы иногда «забывали друзей» в хитрых московских тусовках… то – кого сейчас интересуют строительные леса?

В коридоре редакции «Свободы» вся стена была завешана вырезками-некрологами, статьями о Сергее – на разных языках, но в основном – на русском. И тут Довлатов был точен: то были годы, когда новый русский гений должен был появиться именно в эмиграции, и не в застойном Союзе, а вопреки ему. Как раз так поворачивала история, и Довлатов стал исторической личностью: только тогда о писателе узнают все. Там же висели его рисунки – скорее, карикатуры, такие же острые и беспощадные, как и его рассказы. Башня Кремля со звездой, а вокруг нее вьются маленькие медведи с крылышками. Разгадка этой шарады – «Рой Медведев», знаменитый прогрессивный деятель той поры. Нарывается Серега! На грани работает! – подумал я о нем как о живом. Рисунок этот, по-моему, так нигде и не появился – новые лидеры насмешек не выносили в той же степени, что и старые. Беспощаден он был ко всем. «После коммунистов я больше всего не люблю антикоммунистов», – сказал он.